Созвездие Близнецов

рассказ

           Эпоха перемен в зените. 

— Гражданин Забелин?

В ответ, растерянное:

 — Да?

…………………………………………………………..

Большой город в европейской части России, в конце девяностых. Асфальт на городских тротуарах, положенный десяток лет назад, непоправимо стёрся. Ночного уличного освещения, почти нет. Троллейбусов и трамваев, старых и грязных, так мало, что большинство горожан предпочитают ходить пешком. В недостатке прохожих, улицы старого города, нужды не испытывали, даже тогда. Бесплодная суета. Завтрашнего дня боялись все. С сегодняшним все мирились.

Кроме суеты, а бизнес тоже был суетой, мало у кого были другие рецепты избегнуть висельной депрессии. Митинги отшумели, рок-н-ролл мёртв. Ни хлеба, ни зрелищ. Край треснувшего духовного корыта. Как обрести под ногами почву? Наш герой искал её в церкви. Он всё ещё инженерил на оборонном предприятии, худо-бедно, но сводил концы с концами, и совсем не собирался окончательно расставаться с реальностью. Только чуть от неё отстранился. И только-только стал обретать новый смысл….

Как вдруг, гром среди ясного неба:

— Вы задержаны, по подозрению в двойном убийстве.

Так, несколько замкнутого, но в целом адекватного человека, чуть старше тридцати лет, с широким кругозором и мировоззрением христианина неофита, арестовали. Убиты его жена и её любовник. Мотив явный, алиби шаткое. После показаний нового свидетеля, который видел его в день убийства, недалеко от места преступления, Сергея Забелина сажают. На суде даже адвокат был уверен, что он играет в несознанку*. Никто, не обратил серьёзного внимания, на его категорический отказ писать явку с повинной.

…………………………………………………………………….

Строгая зона для отморозков, на которых не хватило доказательной базы до пожизненного заключения. Минимальный срок здесь двадцать лет. По УДО отсюда, пока ещё никто не уходил. Наш герой здесь уже долгие годы. Христианские склонности, давно стали убеждениями и продолжают крепнуть. Апелляций и ходатайств о помиловании он никогда не писал, с администрацией не сотрудничал. С сокамерниками также, он почти не общается. В своём положении видит Божий промысел и даже находит, своего рода, гармонию. 

В начале своего срока, прилежнее других выкладывался на постройке часовни, переосвящённой впоследствии, в храм. Следить в нём за чистотой и порядком, его дополнительная обязанность. По большим праздникам, в храме служит литургии отец Игорь. Другие священнослужители в зоне не появляются. Батюшка суров, знает цену раскаянья урок. Никогда не улыбается. Одни сидельцы говорят, что он сам сидел по малолетству, другие, что служил во внутренних войсках, ещё в советские времена. И, что после срочной службы, ещё на несколько лет оставался охранять зону. У самого священника, почти о каждом заключённом была точная информация из личных дел: за что, который раз, на сколько и сколько уже.

Подкупал свою паству, отец Игорь яркими, захватывающими проповедями. На исповеди же, он очень редко вступал в разговоры с заключёнными. Старался выслушать их рефлексию молча. Ограничивался фразами: зачем врёшь и Бог судья. Тем удивительнее было его обращение к нашему герою, на восьмом уже году его заключения. Долго будешь молчать о главном, Сергий? 

Сергий сразу понял, о чём спрашивает священник, и лютая неприязнь тронула его сердце. Он не искал сочувствия, но всё-таки был уязвлён. Каюсь, сказал он, в неверии, в кромешном отчаянии и в ненависти к вам, сейчас нахлынуло.  

Отец Игорь вздохнул и после фразы Бог судья, прочитал над ним разрешительную молитву. Однако, в следующий раз, спустя почти три месяца, задал Сергию тот же вопрос. В ответе теперь осталось только два пункта. В ненависти никто уже не каялся. 

Суровый батюшка посуровел ещё больше.

— Были вы венчаны с супругой?

Не ожидая такого вопроса, Сергий молчал. Оба молчали. В итоге, отец Игорь не допустил Сергия до причастия. Он ещё накануне решающей исповеди, после долгих молитвенных размышлений, положил себе сделать так. Пока не раскаешься в главном, к чаше не подпущу. 

Сергий раздавлен. Молящиеся вокруг ухмыляются. У большей части заключённых (конечно не у блатных) отец Игорь в большом авторитете. В камере Сергия ждут не простые разговоры. 

……………………………………………………………………………………

Примерно в то же время, в другой зоне, режима менее строгого, к другому священнику после службы, обращается администрация с просьбой исповедать умирающего в кресте (в санчасти, на человеческом языке) зека. 

— Это его право. 

Медработник поставил диагноз прободная язва. Может и до полуночи не дотянет. Отец Вячеслав соглашается. Начальник зоны даёт этому урке самую нелестную характеристику и советует много времени на него не тратить. Рецидивист шестидесяти лет. Циничная гнида, ничего святого, чтит понятия, но если его скотская натура потребует, перешагнёт и через них. Сидит за разбойное ограбление с пристрастием. У дряхлой  пенсионерки утюгом выпытал, где она похоронные сбережения прячет. Если бы старушка скончалась, сидел бы в Белом лебеде.

Умирающий урка, страдал неподдельно. Периодически впадал в забытье. Синие пакши* тряслись, из глаз катились крупные слёзы. После молитвы, священник склонил ухо к лицу, кающегося. 

— Веришь ли?

— Теперь верю… 

Преодолевая брезгливость, отец Вячеслав старался следить за нитью исповеди. Параллельно старался молиться за прощение вора и, как оказалось насильника, растлителя и убийцы. 

— Ещё одно, — шептал умирающий, — Страдает за меня безвинный мужичок. Девять с лишком лет назад, взял я квартиру богатую. Взял легко и чисто, и веселый шёл уже по подъезду вниз, как слышу, кто-то поднимается, быстро так. Вот-вот столкнёмся взглядами, а вдруг хозяин взятой квартиры? Убивать не хотел, но шабер* вынул. И машинально так, возьми и дёрни ближайшую к себе дверь. И она поддалась…

Пару минут зек скулил от боли.

— Внутри музыка, пыхтенье за стенкой, пьяный женский смех… Потом вышел голый мужик, помладше меня, близорукий, с залысиной и поддатый. Я его тихо так на лезвие надел, он не пикнул. Потом и бабу. От одной крови ушёл с лестничной площадки, другую нашёл. Красивая была баба, еле сдержался… Такая была красивая, что и мёртвую можно было бы… Будь времени побольше.

— Это не раскаянье!

— Знаю, отец… Прости… — И опять зек скрежетал зубами и сгибал в коленях худющие ноги.

— Не приняли меня тогда ни за квартиру, ни за трупы. Похоже, и не искали. Знаю, что мужа той бабы посадили. Она с любовником была на съёмной квартире. Вот и впаяли ему, не долго разбираясь… Каюсь… Отпусти грехи, отец! Сдохну скоро…. А лоха того жалко, из шибко верующих он был, я так понял.

 Отец Вячеслав был потрясён, хотел спросить: где сидит тот лох, как зовут? Но сдержался. Порычав ещё с минуту, рецидивист добавил:

— В жизнь бы так никому не сознался. А теперь не боюсь. Ты же не вложишь. Ты же  адвокат мой перед вышним прокурором. Отпусти грехи, отец!

Еле справляясь с собой, священник прочёл молитву, дал разбойнику святых даров, соборовал и оставил его умирать.

Тайна исповеди мешала отцу Вячеславу активно приступить к выяснению деталей. И хотя эта история не выходила из его головы, он только через месяц, пятого июля, позвонил начальнику зоны поздравить его с днём ангела и невзначай поинтересовался, как отошёл к Господу тот зек, которого он исповедовал в кресте? 

— Вы, отец Вячеслав, наверное, чудотворец. Зек тот никуда не отошёл, а на поправку, после ваших молитв, пошёл. Два дня он у нас зубами скрипел и бредил. Потом мы в область его отправили. Ждём, но оттуда пока не звонят. Значит, оклемалась гнида.

Священник понял, что выяснять детали исповеди в ближайшее время нельзя…

Скоро жена начальника зоны позвонила отцу Вячеславу. Подобострастно она рассыпалась уверениями в своей вере, в своей преданности Христу и в своём восхищении тем чудом, которое было совершено над умирающим разбойником. Врачи в области, просто  шокированы. Первоначальный диагноз подтвердился сразу, но язва зарубцевалась! Отец Вячеслав чуть не обругал эту женщину, так неприятны были ему её льстивые комплименты и неуместное восхищение сомнительным чудом. В конце концов, она попросила освятить их жилище, ну и помолиться за внуков близнецов. Священник дал слово выполнить её просьбу.

После телефонного разговора, в душе отца Вячеслава, сами собой, подбирались слова новой молитвы, и ему стоило больших усилий не произносить их. Если бы урка, (как сказал бы Булгаков) «с такой страшной фамилией» – Голокость, сдох, священник без особенного труда, как ему казалось, смог бы прояснить обстоятельства двойного убийства, за которое сидит уже долгие годы невинный. И вдруг чудо. Зачем, Господи? Пока рецидивист жив, тайна исповеди будет руководить поступками отца Вячеслава. 

…………………………………………………………………

Три года провёл Сергей Забелин без причастия. Даже не пытался подойти к исповеди. И общественность, и администрация заметили конфликт с отцом Игорем. На вопросы оперативного работника Василия Васильевича, священник отвечал уклончиво, метафорами, цитатами из писания. Кум* сделал вывод – какой-то богословский спор. Сергей же вообще ничего не отвечал. Никому.

На святую Пасху 2010 года, приняв исповедь у одного из зеков, отец Игорь попросил того позвать к себе Сергея Забелина. 

— Стань в очередь Сергий, — сказал священник, примирительным тоном и благословил его.

Когда очередь подошла, Сергий повернулся, чтобы поклониться другим верующим, но позади себя никого не увидел. Только у самых дверей стоял кум с ещё одним подполковником и оба с интересом смотрели в его сторону. Сергий поклонился им.

Закончив исповедь, Сергий ждал вопроса о главном. Но вместо этого услышал, Бог судья. Колени сами подогнулись и вот, епитрахиль покрыла его голову, и потекли слова разрешительной молитвы. 

…………………………………………………………………………………

Уже три года отец Вячеслав мучился, неразрешимой дилеммой. И мысль о далёком безвинном сидельце, читалась в его лице, и незыблемость тайны исповеди, ни на минуту не ставилась им под сомнение.  Между тем, чудесно выздоровевший рецидивист вернулся в места заключения. Отец Вячеслав пару раз, издалека видел взгляд этой смертельно раненой ехидны, злой и трусливый. Сказать про него отталкивающий, значит, ничего не сказать. Урка, явно был не здоров. Передвигался с усилием. Поймав взгляд отца Вячеслава, жалко так ухмыльнулся. 

— Господи! – Пронеслось в голове отца Вячеслава, — Ты один знаешь, что такое настоящая милость. Буди милостив, к нам грешным! 

— Аминь. – Неслышно добавил ангел.

После освящения дома начальника зоны, отец Вячеслав стал другом всего семейства Геннадия Николаевича, хотя сначала и тяготился этим. Сам товарищ полковник, с глазу на глаз зачастую, переходил с ним на ты. Он оставался атеистом, но любил послушать о духовном. По воскресеньям Геннадий Николаевич, лично привозил в тот городской храм, где служил отец Вячеслав, жену и внуков близнецов. Всё располагало, задать ему, мучавший священника вопрос, но батюшка не спешил, точнее не смел. Бывало, после службы, ехали перекусить к отцу Вячеславу в его маленький домик. Внуки начальника зоны, играли с внучками священника, взрослые вели пасторальные разговоры за чаем. Поздней осенью, отец Вячеслав обвенчал этих  немолодых людей, которые давно уже сыграли серебряную свадьбу. 

Зимой, спустя несколько дней после Рождества, Геннадий Николаевич встретил, выходившего из городского храма после вечерни, отца Вячеслава. Мороз был крепкий.

— Что-то случилось?

— Да, как сказать, у нас ничего, а вот в Сухом Остроге случилось. Сядем в машину.

Сухой Острог, это известный лагерь на Урале. После рождественской службы там, помешавшийся заключённый, захватил в заложники местного батюшку. Детали пока неизвестны, но батюшка в реанимации, зек ликвидирован. Пятно на всю систему исправительных учреждений. Приказ министерства ограничить, усилить, обеспечить, сократить и прочее. Не гласный приказ: не допускать контактов священнослужителей и заключённых без разделительного ограждения. 

— Будем решётки ставить в храме. Не выполнить приказ не могу. Вот посоветоваться приехал. Без вас не разберёмся, что ограждать.

— Ну, знаете, Геннадий Николаевич! Кто же вам позволит? Где это видано? Как же епитрахиль на голову исповедника класть? Как святые дары через решётку давать? 

— Как гиенам в зоопарке мясо дают? – взревел Геннадий Николаевич, — Давайте думать! Что сможем улучшить улучшим, обещаю. По другому, никак. Хотели вообще, мораторий на пару лет ввести. Ограничились решётками. Министр с патриархом встречался, соглашение достигнуто и на днях будет обращение синода к тюремному клиру. Так вот.

Отец Вячеслав горестно стих.

Расставаясь, Геннадий Николаевич неожиданно сказал:

— Голокость, вам искреннее почтение передавал. Но очень просил, с ним встреч не искать, опасается, что приличное камерное общество его не поймёт и за встречу с вами осудит. Я же говорил, гнида. Вы над ним такое чудо совершили, а он…

— Бред. Если и было чудо, то без меня. – Отец Вячеслав перекрестился, вспотевшими пальцами, — от меня ему ничего не передавайте. 

— Как-то не по-христиански…

Начальник зоны смотрел в глаза священника, и загадочно улыбаясь, чего то ждал.

— Передайте моё благословение супруге. Над планом ограждения, я подумаю. Полтора метра высоты хватит? 

— Два с половиной.

На следующий день отец Вячеслав действительно прочитал во внутри-церковной сети обтекаемое обращение священного синода к пастырям тюремных храмов с разъяснениями. Церковь не хотела рисковать жизнями своих служителей и душами несчастных заключённых, подверженных отчаянию и способных на неисправимые новые преступления. Поэтому, священный синод рекомендовал священству проявлять осторожность и бдительность, и в тех тюремных приходах, где процент безрассудных заключённых особенно велик, прибегать к крайним мерам, т.е. к установке разделительных конструкций. При этом ни один храм, не должен закрыться. Окончательное решение вопроса быть или не быть ограждениям, синод оставляет за настоятелями. Любому решению осужденья не будет.

— Осужденья не будет, — говорил в телефон Геннадий Николаевич, — если новых захватов не будет. А наш контингент вы знаете не хуже меня, в четвёртом отряде, слышали, сатанист убивший в Казани муллу появился. А в первом, недоказанный людоед. Нечего думать, надо ставить. Сделаем красивые, кованные решётки, с соответствующим месту орнаментом, только скажите, куда лучше поставить.

……………………………………………….

— Два с половиной года решёточки в запасном пределе простояли! Теперь кум своей тёще на дачу спишет, ха, ха, ха….

Забелин слушал сокамерника в пол-уха и думал только, как не поцарапать разбойника Дисмаса, не пригодившимися решётками. 

— Тяжёлые.

— Под ноги смотри, ступени.

— Вот отец Игорь, не устрашился нас. Насколько, я знаю, почти во всех лагерях в храмах решётки понаставили, после убийства батюшки на Урале. А он не дал, вот человек, вот сила. И болезни своей не боится, и дай Бог, победит и её.

Забелин не подал вида, но вспомнил, что ещё на Пасху, отец Игорь показался ему утомлённым сверх меры. А на рождество Иоанна Предтечи, когда он прервал проповедь, буквально показался больным.

— Похоже, что он сильно болен. 

— Профессор, который с кумом чай пьёт, уверен это онкология. Точно не знает, кум на расспросы не повёлся, но по внешнему виду, похоже, что курс химиотерапии в самой середине. Тебе отец Игорь ничего не говорил?

— Не-ет…

— Примирились вы с ним? Покаялся в главном?

— Откуда знаешь?

— Ха, я два года тоже хвостом крутил. Каялся в том, что курить бросить не могу, что по-фени матерюсь, в карты играю, украсть могу, в онанизме, как в самом тяжком грехе, каялся… А он однажды спросил о главном: о том, как я дочку утопил с подружкой её. Да вы что, кричу ему, не я, не я! Вымудрили доказательства! Улики косвенные! Зазря я тут. А он, как святой с иконы, глянул мне внутрь и говорит, Богу не нужны улики. Хотел я отшатнуться и почувствовал, что он мне на ногу наступил. Крепко так. От кого бежать хочешь, Александр? Смешно сейчас вспоминать. Ха…

— Раскаялся?

— Ну да. Как он следующий раз приехал служить, коленопреклоненно, со слезьми и стенаньями, во всём покаялся! Как все. 

— Что значит, как все?

— Так все упорствуют, никто в своём зле быстро не кается. Кто год, кто два, кто больше, как ты. Не хотят люди себя признавать теми, кто они есть или просто боятся. И я боялся, как все. Боялся, что он куму сдаст, а тот постарается срок добавить, на всю катушку. Но не таков отец Игорь. Ему в таких грехах каялись, два ПЖ (пожизненных срока) можно было бы получить, а он никого не вложил. 

Непонятное, пограничное чувство копилось в Забелине. Толи разочарование, толи восхищение.

— Были и такие, что Ваньку перед ним валяли. Для забавы выдумывали страсти кровавые и на исповеди лили перед ним крокодильи слёзы. Так отец Игорь, одного такого скомороха взашей от аналоя гнал, вертухаи* насилу его спасли от праведного гнева, ха… 

— Это я видел и в прострации был, не понимал, что происходит!

— Духовное у отца Игоря зрение! Скорее всего, он святой! Так что не выёживайся, брат, облегчи душу. Вот увидишь, насколько свободней станет дышать, насколько время потечёт быстрее. Много там ещё решёток? 

…………………………………………..

Отец Вячеслав ликовал, наконец-то из храма выносили ограждения, которые он спроектировал два с половиной года назад. За это время у него заметно прибавилось в бороде седины. Многие заключённые увидели в решётках лишнее над собой глумление и перестали посещать храм. В глазах оставшихся погасло доверие, погасла надежда. Отец Вячеслав не узнавал никого, почти все недавно осужденные. Полтора десятка бессмысленных, голодных, озлобленных взглядов, исподлобья следили за его движениями и внушали ему тревогу. Он стыдился своего малодушия, стыдился видеть их такими, какими они были на самом деле, и болезненно переживал каждую службу. В доверительной беседе, с уезжающим на повышение Геннадием Николаевичем, отец Вячеслав увлёкся описанием этих взглядов, а он, возьми и добавь:

— И в каждом из них, вам мерещится Костиков взгляд.

— Что вы под этим подразумеваете?

— Костик, это «кличка поганая», заключённого по фамилии Голокость.

— Ой, да. И правда мерещится. 

— Трудно представить себе, что-то более мерзкое.

Отец Вячеслав спорить не стал. 

— Теперь вы с этим типом, вряд ли встретитесь.

Священник продолжал молчать, но весь обратился в еле скрываемое внимание. Естественно, начальник это заметил. Улыбаясь, товарищ полковник рассказал, что эта гнида, поехала в «санаторий». В особую зону для смертельно больных. Отец Вячеслав уже видел эту улыбку. 

— Туберкулёз позвоночника. Если вы молиться за него не будете, то до конца срока он точно не доживёт. Хотя, по медицинскому заключению, протянуть он ещё может лет пять, а то и семь. Смотря чем кормить будут.

— Семь лет? – ужаснулся шёпотом священник.

— Отче Вячеславе, — Геннадий Николаевич решил оставить недомолвки и заговорить открыто, — сдаётся мне, что я мог бы быть вам полезен, если бы вы объяснили мне, в чём дело. Я давно приметил…

— И очень прискорбно, что приметили. – Голос отца Вячеслава стал твёрдым, не терпящим возражений, — Я не могу, и не будем продолжать.

— Тайна исповеди? 

В это время, отъехали в сторону ворота КПП, и в их проёме показалась большая чёрная машина.

— А вот и ваш преемник. Пойдёмте, познакомите.

— Пойдёмте, пойдёмте, — и через несколько шагов добавил, — Как Костик ласты склеит, я вам сообщу.

И вот уже полковник обнимается с меняющим его сослуживцем, дружба с которым началась ещё в окрестностях Грозного весной 1996 года. 

………………………………….

После того как вынесли из неиспользуемого придела ограды, одну только службу отслужил отец Игорь в храме святых апостолов Петра и Павла. Болезнь его бросалась в глаза всем присутствующим, шила в мешке не утаишь. Острым лезвием  она стояла в нём от горла до желудка, и делала мучительным даже глубокий вздох. Но служба на всём протяжении оставалась торжественной и неспешной, и каждое слово, в тесных пределах звучало отчётливо и возвышенно. Глаза отца Игоря сверлили, приступавших к исповеди. И те без слов понимали, какие мелочи пытаются выдать за что-то важное, за что-то значимое. Сергию он не сказал в тот день, Бог судья. Он сказал ему, Бог простит, и после молитвы добавил, что долго не верил в его невиновность, за что просит теперь прощение. Награда не минует тебя, чадо. Потерпи. 

Нет таких слов, которыми можно было бы описать состояние Сергия. Он готов был терпеть. И понимал, за что он терпит и для чего. Никто, из причастников в тот день, не слышал того прекрасного хора ангелов, что слышал Сергий. 

Потом долго не было служб в этом храме. На Рождество у царских врат его стоял иеромонах отец Донат, из ближайшего монастыря. После службы, в проповеди он объявил, что отец Игорь, после сложной операции идёт на поправку и просит ваших молитв. Отслужили молебен и только после этого молебна, православные мужики, тужившие об отце Игоре, прониклись доверием к отцу Донату.

 Не понятно как, но он сумел договориться с администрацией и службы стали проходить гораздо чаще. Подобрал новых певчих и к осени, научил их петь на греческий манер. Кум заслушивался и хвалил отца Доната. Удивительно, но в число певчих вошли несколько голосов из администрации. Жизнь верующих сидельцев потекла быстрее и легче. Сергий и не заметил, как пролетели ещё одна весна и ещё одно лето. Как то в сентябре, после обеденного принятия пищи, конвоир выкрикнул его имя. 

— Кум хочет с Исусиком поболтать, — сострил один из блатных.

— Кум уже не кум, — добавил другой, — он теперь хозяин. Батя. Повысили.

Забелин, ничего не знал об этих изменениях и, неожиданно для себя, заволновался. В доступной не многим, комнате для свиданий, к великой радости, его ждал отец Игорь, изрядно бледный, но улыбающийся. Расцеловались и после благословения уселись друг против друга. Поговорив о здоровье, погоде, родственниках и бытовых условиях, отец Игорь заговорил о важном.

— Я сумел получить из архива твоё уголовное дело, Василий Васильевич помог. Он теперь начальник и многое может. Сто процентов, если бы ты в своё время написал апелляцию, дело бы отправили на доследование. За результат не поручусь, но то, что оно притянуто за уши факт. Сейчас время не очень удачное, слишком много его утекло. Но шанс есть. В день убийства, в том же подъезде было совершено ещё одно преступление, квартирная кража на значительную сумму. Мне кажется, какому-то домушнику просто свезло. Он забрался в квартиру отчима одного предпринимателя вашего города. И вместо нескольких тысяч, нашёл там несколько миллионов. Предпринимателя прессовала местная ОПГ. В 98-м году, после дефолта, он сделал вид, что всё потерял, а сам прятал деньги в квартире приёмного отца и от бандитов, и от налоговиков, и от компаньонов. Может и прокатило бы, если бы не блатной вор домушник. Решив, что кража дело рук ОПГ и что вслед за ней последует его устранение, коммерсант ни о чём, не заявляя в милицию, скрылся. Братва нашла его спустя пару лет, когда ты уже отбывал срок. Тогда он и обратился к силовикам, тогда то и всплыла квартирная кража в том злосчастном подъезде, которую никому и в голову не пришло, связать с убийством твоей жены. Ты мне так и не ответил, были вы с ней венчаны?

— Да.

— Молись за неё, каждый день молись. Как её имя?

— Анастасия.

Отец Игорь перекрестился и продолжил:

— Трудно сказать как, но как то несчастные любовники оказались на пути того рецидивиста, что совершил кражу. Думаю, не желая потерять баснословные для него деньги, он и порешил случайных свидетелей.  И, как на зло, тебя кто-то видел в тот день, в том районе. Дьявол изобретателен. И вот ты здесь шестнадцатый год. 

Сергий молчал, свесив голову, не радуясь и не печалясь. Что дальше? — думал он.

— Я скопировал и сшил, какие смог документы. Сейчас их смотрит Василий Васильевич, очень рассчитываю на его совет. Останавливаться нельзя, только бы здоровье не подкачало. 

— Всё это, — махнул рукой Забелин, — умозрительная версия. Не стоит вам, заниматься этим, отче. Я буду ждать, сколько потребуется. Осталось то всего семь лет. 

— Я лучше знаю, что мне стоит делать. А ты молись и жди. Если понадобишься, Василий Васильевич пришлёт за тобой. Пора прощаться.

Отец Игорь благословил Забелина и хотел уже нажать кнопку вызова конвоира, как Сергий спросил его:

— Вы в армии, во внутренних войсках служили?

Улыбнувшись, священник ответил:

— Ну да, служил. В Москве. В пожарной части, рядом с метро Динамо.

……………………………………………

Семидесятилетний, всегда благодушный и неподдельно светлый епископ Аркадий, заговорил неожиданно сдержанно и местами даже сухо. Рассказ отца Вячеслава и его прошение, назвал безумием. Одно то, что кто-то заметил, что ты после исповеди этого разбойника, потерял равновесие, уже есть нарушение тайны исповеди. Никто не осудит епископа, если он лишит отца Вячеслава сана и выведет за штат. 

— В юности много детективов читал?

— Совсем не читал. 

— Сколько же ты носишь в себе эту историю?

— Уже одиннадцатый год мучаюсь.

— Вот и не оставляй мучения своего! Молись за далёкого безвинного страдальца. Не ты его, а он твой спасательный круг. Не ищи боле справедливости для него, проси для него милости у Бога. Не сомневайся, не во вред ему сие испытание, и не зря. В храме своём, принимая покаяние, ни улыбкой, ни бровью своего личного отношения к сказанному, не обнажай. Как седовласому, но семинаристу напоминаю тебе: также как осуждение и оправдание в руках Бога, не в наших. 

Отчего заболело сердце у отца Вячеслава? Тротуарная плитка рисовала в его глазах замысловатые геометрические фигуры. Рано в этом году сошёл снег. Он и не заметил, как дошёл до своей автобусной остановки. Только здесь отец Вячеслав вернулся к реальности, вынул из кармана и включил телефон. Один пропущенный вызов: Геннадий Николаевич,  14:10. Они не виделись больше двух недель, две воскресные службы пропустила его семья. Сейчас узнаем почему? – подумал отец Вячеслав. И действительно, телефон завибрировал, экран засветился, и в его центре была надпись: Геннадий Николаевич. 

— Доброго дня, отец Вячеслав! Как здоровье?

— Слава Богу, жаловаться грех.

— У вас вечером служба?

— Сегодня нет.

— Тогда ждите в гости, есть что рассказать. 

— Сделайте милость, буду ждать с нетерпением.

…………………………………………

После обнадёживающего разговора с отцом Игорем, Сергей Забелин стал, как самому ему казалось, слишком часто думать о жизни на свободе. И даже мечтать о ней. Он слышал, что на воле, за шестнадцать лет всё сильно изменилось. Что у каждой семьи по две машины, что у каждого, даже у детей, мобильный телефон. И в каждом телефоне телевизор. И все пялятся в них, и молодые, и старые, и на улице, и в транспорте, и на работе, везде. Все в наушниках. Все разговаривают с невидимыми собеседниками, как будто сами с собой. До того как забрезжил свет освобождения, Забелин слышал такие рассказы, но не внимал им, не придавал значения. Теперь стал бояться, а найдётся ли ему место на этих улицах? Ведь у него ни прав, ни телефона. И всё равно его тянуло к мыслям о них. И как результат, обмелела тайная умственная молитва, испортился сон, минуты стали тянуться, как дни, а дни как недели. Пальцы стали опять попадать под иглы швейной машинки, один раз на перекличке не отозвался. 

Легко сказать, возьми себя в руки. Легко сказать не думай об этом. Опасные мысли, как недуг, который приходит, откуда не знаем. Главное согласиться в себе с тем, что это недуг, что это надо лечить. Забелин всё осознал и как лекарства, приносящего облегчение, стал ждать очередную службу.

Отец Донат старался, но уступал всё же отцу Игорю в торжественности. Многие православные заключённые с упоением вспоминали его дикцию, его тембр. По их слову, строже была служба, пробирала и жгла, стыдила. А у отца Доната проникновеннее и душевнее. Но ведь не женская у нас зона! И покаяние у своих прихожан отец Донат принимал по-другому. Никого от аналоя не гнал, почти с каждым беседовал, давал советы. Разве с нами так можно? Распояшемся. Выслушав Сергия, отец Донат скороговоркой прочитал какую-то молитву, перекрестился и сказал: 

— Не бойся думать о долгожданной свободе. Свобода наше естественное состояние. Только думай о ней, как об объятиях матери, а не как о свидании с любовницей. 

Вообще, отец Донат сначала хотел сравнить свободу с объятиями законной супруги. Но, вспомнив, как все уголовники чтут образ матери, вовремя перестроил свою фразу. По отношению к Забелину, это было, конечно же, милосердно. 

……………………………………………………

В шесть вечера автомобиль Геннадия Николаевича припарковался у дома отца Вячеслава. После приветствия, обнялись, уселись за стол. Матушка приготовила чай, варенье, баранки и оставила их один на один. Батюшка сразу поинтересовался, где домашние Геннадия Николаевича прячутся, две воскресных службы прогуляли.

— Не болеют?

— Упаси Бог! Ещё не хватало. Поэтому и не приезжали к вам в воскресенья, что боялись заболеть. Новый грипп гуляет в городе. Не слышали? Толи свиной, толи говяжий. Полгорода слегло. Очень заразный.

— Про птичий слышал…

— Птичий в позапрошлом году был, в этом новый – свиной. Моя супруга паникёрша и трусиха в таких делах, сама из дома ни на шаг и детей никуда, ни ногой. Вот и всё объяснение. 

— Может и правильно насчёт школы и рынка, но не насчёт храма.

— Я слышал, у ладана бактерицидные свойства сильные. Вы уж его сейчас не экономьте. В следующее воскресенье всех привезу.

— Договорились.

Геннадий Николаевич громко вздохнул, как будто сказал: …а теперь, самое интересное.

— Я вам кое-что обещал.

Отец Вячеслав сразу понял, о чём пойдёт речь.

— Скончался?

— Представьте себе! Семи лет не потребовалось. Подложили к нему в санаторий, совершенно случайно, такую же свинью, как он сам. 

Товарищ полковник жадно сделал большой глоток душистого, крепкого чая.

— Которой он задолжал, ещё со второй своей ходки. То есть, подельника его, которого он, в своё время, сдал с потрохами, на двенадцать лет. А сам, отделался тогда четырьмя. Всю жизнь Голокость, этой встречи боялся. В их среде, с этим строго. Поэтому и гастролировал по всему СССР и потом по всей России. Но от судьбы не ушёл. Настигла его заточка единомышленника. 

Геннадий Николаевич, от своего рассказа, явно получал большое удовольствие.

— Вы свободны, отец Вячеслав. – Закончил он победно и совершенно серьёзно.

Священник поднял глаза. В дальней комнате, старшая внучка пыталась наиграть на пианино старинный романс. Бабушка помогала ей. Отцу Вячеславу, в такой обстановке, было трудно сосредоточится, но он решил не откладывать. С первых же слов, Геннадий Николаевич помрачнел. Потом в его лице появилось, что-то ироничное. Потом опять помрачнел. 

— Что же вы натворили, отец Вячеслав.

Холодок прошёл по спине священника от этих слов. 

— Вы хоть, в каком году это произошло, знаете точно?  Имя оклеветанного, стечением обстоятельств? Какой срок ему дали? В каком городе, хоть было убийство? Кому вы собирались помочь? И как? Ни письменных показаний, ни свидетелей вашей беседы. Ничего. Кто вам, кроме меня поверит? Может вы выдумали всё. 

— Я мог бы, всё подтвердить под присягой.

     — Много кто чего мог бы подтвердить под присягой. Суд не богадельня. Вовремя надо было сообщить, пока эта Гнидокость жива была. Всё бы из него вытрясли. Теперь поздно.

— Я ехала домой, — доносился голос матушки Софьи и немного фальшивые звуки пианино.

Скоро негодование Геннадия Николаевича исчерпалось. Он успокоился, и разговор вернулся в спокойное русло. Отец Вячеслав не мог поверить, что ничего нельзя сделать. Постарался ещё раз, более детально пересказать, давно отзвучавшую, исповедь уголовника. 

— Не за что уцепиться. Совсем не за что. 

— Поднять старые дела не получится?

— По всей стране? Я вас умоляю.

— Может интернет?

Чем дальше они вели разговор, тем отчётливее Геннадий Николаевич понимал, что перспектив нет. Что душевное томление, съедавшее отца Вячеслава столько лет, не исцелить. И напрасно он надеялся исправить судьбу далёкого, безвинного лоха. Кстати, может тот уж давно отсидел, сколько лет то прошло. 

— Встретимся в воскресенье, — говорил Геннадий Николаевич при расставании, — я ещё подумаю. Но вряд ли что-то можно сделать. Не мне давать вам советы, но вам надо смириться. Знаете, как у нас говорят, наказания без вины не бывает. 

— У нас тоже так говорят.

— Вот! Может чем-то ещё этот страдалец Бога прогневил. А мы с вами, что могли для него сделали. 

Никогда раньше, полковник не просил благословения у отца Вячеслава, а сегодня, сложив перед ним ладони, сильно его удивил.

Священник радостно улыбнулся. 

И уже на пороге он спросил:

— Геннадий Николаевич, вы сказали, совершенно случайно?

— Абсолютно! – ответил тот, даже не уточнив, про что был вопрос.

…………………………………

Василий Васильевич очень долго не вызывал к себе Забелина. Сомневался. Но, не в том, что Забелин невиновен, а в том, как его собственные действия будут выглядеть со стороны. С доводами отца Игоря, спорить не хотелось, хотелось им довериться. Но ведь все они чистая лирика, железных аргументов нет. И пусть ярославские коллеги частично признали, что упрятали Забелина за решётку, без весомых доказательств. Но в том же письме они намекнули, что и освобождать его без весомых доказательств не стоит. Что сделано, то сделано. Опять же свидетельница Иванова, кондуктор трамвая, дала показания, как нервно в тот день Забелин отсчитывал мелочь, войдя в салон с остановки, в квартале от места преступления. 

— Нужен хороший адвокат, — говорил Василий Васильевич отцу Игорю, который второй раз уже выписался из больницы, — Я об УДО ходатайствовать не буду, не в наших традициях. Да, и сами вы говорили, что надо добиваться полного оправдания, что надо добиваться пересмотра дела, нового суда. И поговорите с Забелиным о свидетельнице Ивановой. Как на неё следствие вышло? Почему она его запомнила? Странно.

Найти хорошего адвоката оказалось делом не простым. Многие умышленно не понимали, чего от них хотят. Учитывая, что решительную часть срока Забелин отбыл примерно, без единого конфликта с администрацией, вытащить его из застенков не представляло труда. Но речь шла о восстановлении его доброго имени. О признании неправомерным решение суда. И естественно, все к кому обращались и Василий Васильевич, и отец Игорь под благовидными предлогами увиливали. Отец Игорь уже просил в молитвах какого-нибудь, какого угодно, как вдруг с ним связался молодой человек с одиозной фамилией.

— Максим Новодворский, — представился он при встрече.

Василий Васильевич предположил, что этот юнец, хочет попасть в хроники радио «Свобода». Общаться с ним отказался наотрез и предупредил отца Игоря:

— Замечу хоть намёк в его действиях, на дискредитацию строя, отправлю Забелина в Ямало-Ненецкий автономный округ! Мне мои погоны не жмут.

Между тем, тридцати трёх летний Максим Вениаминович, признавался отцу Игорю, что его фамилия, его проклятие. Кроме неё не было других причин выживать его из прокуратуры. Жил как все, платил ипотеку как все, работал как все. Но никто не хотел, видеть его своим заместителем. Вот и свободное плавание. Отец Игорь поговорил с ним о религиозных предпочтениях и опять всё как у всех. Крещён в православии, венчанный, пару раз в год в храме бывает. Отец Игорь колебался, но решил благословить Максима Вениаминовича, чем тот был очень воодушевлён. 

Ознакомившись со скудными материалами дела, имеющимися в его распоряжении, не приуныл, а заказал встречу с заключённым Забелиным. В ходе которой, адвокат был очень удивлён тем, что виновник разбирательства вовсе и не настаивает на возвращении ему доброго имени. Загадочно прозвучала его фраза:

— Ничего доброго в моём имени нет.

В отведённой для их встречи камере, было плохое освещение. Что-то адвокат записывал в ежедневник, что-то на диктофон в смартфоне. Забелин догадался, что это и есть тот самый телефон с телевизором и ещё с магнитофоном. 

— Чего же вы хотите от возобновления дела?

— Правильнее будет сказать, чего не хочу. Не хочу отца Игоря расстраивать. Святой человек, такое участие принял в моей судьбе. Я просто обязан выбраться отсюда. 

— Сергей Витальевич, — немного помолчав, опять заговорил адвокат, — вы были знакомы со свидетельницей Ивановой?

— Нет, но кажется, я догадываюсь, кто это был. 

Адвокат не пытался скрыть своего интереса.

Забелин рассказал, что ещё на суде пытался оспорить слова свидетельницы. Он был в том районе днём раньше и в трамвае рассыпал мелочь днём раньше. Но Иванова настаивала, и суд внял ей. Приезжал он в тот район, по просьбе старой знакомой, с которой у него за пять лет до свадьбы была краткосрочная связь.

— Какое гадкое слово – связь.

Звали знакомую Надя Иванова. Студентка университета, красавица с претензией на исключительность, интеллектуалка, рвалась в Москву, мечтала о богемном обществе. Уже на первом свидании были близкие отношения.

— Секс?

Забелин тяжело вздохнул, читай да.

На третьем свидании, она сказала ему, что ни к кому не проникалась таким глубоким чувством и это её пугает. Четвёртого свидания не было. Забелин уже в заключении вспомнил, как в перерыве между утехами, Надя рассказывала ему о своём отце, несостоявшемся писателе. От него осталась одна толстая рукопись и Надя обязана её опубликовать, чего бы это не стоило. А о маме упомянула вскользь, обычная домохозяйка, пенсионерка, работает ещё кондуктором. 

— Так зачем Надя позвала вас спустя восемь лет?

Забелин продолжил. Он не догадывался о чём пойдёт речь при встрече. В телефонном звонке на работу, она просила помочь, но не уточняла в чём. Возобновления связи он не хотел и боялся. Он же обвенчан. Надя тепло и радостно встретила Забелина, между слов сквозило раскаянье, в словах надежда. В Надиной комнате, Сергея ошарашили два его, достаточно больших, фотопортрета. Он и она. Она и он.

— Зачем тебе это? – Сергей засомневался в её здравомыслии.

— Это не мне. Дочь должна знать своего отца.

В браке у него третий год нет детей, а здесь растёт его дочь. Забелин был в ступоре. Надя не просила вернуться, просто плакала.  Она понимала, что падшие женщины не достойны, таких, как он. Таких безупречных. Ещё много чего комплементарного говорила, а в итоге попросила дать дочери свою фамилию. Вот и вся её просьба. Она упала на колени. Ребёнок должен знать. Посмотри, как она на тебя похожа. И тому подобное.

— Вы ей отказали?

— Безмолвно, я слушал её минут десять. Вычислял. Всё сходилось. О, как тяжело мне было оттолкнуть её и уйти. В ушах ещё долго стояли её плач и мои шаги.

— Вы боялись, что она врёт и это не ваш ребёнок? Не хотели, неизвестно кому, платить алименты?

— Мне стыдно её очернять, но поводов так думать было достаточно.

 — Сколько после этого вы оставались на свободе?

— Двадцать три часа.

— Мне придётся слетать в Ярославль, уточнить всё на месте. Главное, как следствие на свидетельницу вышло?

— У меня было много времени подумать об этом. Ничего сложного, скорее всего. Оперативники искали свидетелей, показывали мои фото в близлежащих ларьках, палатках, в транспорте. Она же видела мои фотопортреты у дочери в комнате. Наверно и нафантазировала себе несчастную мелодраму, где я в роли похитителя девственности и счастья её дочки. 

— И вдруг представился такой случай отомстить, – продолжил Новодворский, — Логично. А почему вы на суде не предположили, что это мать Нади?

— И в голову не приходило! Мало ли на Руси Ивановых!

………………………………

Незадолго до смерти, отец Игорь принял монашеский постриг с именем Георгий. Вечером того же дня в его палате с ним разговаривали Василий Васильевич и Максим Вениаминович. 

— Заклинаю вас, возлюбленные братья мои, оставьте препирательства и доведите начатое дело до конца. 

Новодворского, коробил такой пафос. Слышал он много о православных, но такого средневековья и представить себе не мог. 

— Целуйте крест.

— Мы же неверующие! – взмолился Василий Васильевич.

— Это вам кажется, сделайте шаг к правде, и пребудет на вас благодать.

Они переглянулись и сделали шаг.

Из больницы ехали вместе, в одной машине. Василий Васильевич перестал чураться Новодворского.

— Шаг сделан и что теперь? Есть у нас шанс выполнить обещание?

— Шанс есть, не знаю только, одобрил бы такое решение проблемы отец Георгий? Забелин же одобряет. Намаялся он у вас.

— Это комплимент?

Огни большого города трассировали очередями за стёклами автомобиля, как будто отстреливались от мыслей обоих пассажиров. 

— Утро вечера мудренее. Давайте встретимся завтра, и я вам всё расскажу. 

— По мне зона плачет, не может долго без меня. Я должен к шести утра туда нагрянуть.

— Завидное чувство юмора у вас, Василий Васильевич! – Новодворский от души засмеялся.

— Выкладывай.

— Как то вы, пугали отца Георгия, что переведёте Забелина в Ямало-Ненецкий автономный округ. Было? Ну, так переведите.

— Зачем?

— Там же нет традиции, не отпускать по УДО. Конечно, Забелин поедет домой не с парадного входа, а скорее с чёрного выхода, но знаете, он своим добрым именем не так уж и дорожит, будет рад и этой лазейке. 

Василий Васильевич лихорадочно соображал, как спасти честь мундира. И сказал, наконец:

— Я сам про такой расклад думал, но ведь отец Игорь хотел полного оправдания.

— Отец Георгий идеалист. Нельзя оставлять волков в дураках. Надо и овцу спасти, и их оставить сытыми. И покончим с этим. 

— Вы часом, не тайный агент Ордена Иезуитов?

С того вечера Василий Васильевич и Максим Вениаминович стали друзьями и их дружба уже не прерывалась никогда. Следующий раз они встретились через неделю, на скромных похоронах инока Георгия, у кирпичной стены городского кафедрального собора. Литию пел отец Донат. Новодворский тогда первый раз в жизни, осознанно и искренне осенил себя крестным знамением. Прощаясь после поминок, Василий Васильевич сказал, что к этапированию Забелина всё готово, с тамошним начальником, давнишним знакомцем, всё обговорено. Забелин скоро поедет за полярный круг и максимум через год домой. И помявшись, добавил:

— С твоим гонораром, Максим, не знаю, что делать. Подождёшь?

— Да ты что, товарищ подполковник? Отец Георгий, ещё будучи отцом Игорем, всё мне перечислил, — не задумываясь, соврал Новодворский. – Не парься.

— Да? – неподдельно изумился Василий Васильевич, — Что ж он мне ничего не сказал? 

……………………………………………………………………………………………

Однажды, отец Вячеслав оцепенел от страшной догадки. Больше года потом он  просыпался в поту, почти каждую ночь. Истово молился за раба Геннадия, готов был своей бессмертной душой пожертвовать, ради его спасения. Епископ Аркадий, выслушав ещё одну исповедь, отставил его от службы в тюремном храме, но сан сохранил. И даже сделал его благочинным в окрестностях областного центра, надеясь новыми заботами, отвлечь от окончательного сокрушения. Геннадий Николаевич, заметил в отце Вячеславе какое-то изменение, но незначительное. Внуки близнецы росли и к тому дню, когда Геннадий Николаевич стал генералом, в церковь с бабушкой уже не ездили. Новоиспечённый генерал любил их и гордился ими. И всею своей большою семьёй. И в заботах о ней, даже не вспоминал о том, что так терзало отца Вячеслава. Дружить они продолжали.

Не ласково встретила малая родина Сергея Забелина. Росгвардейцы в медицинских масках, остановили его на привокзальной площади и, разглядывая его справку об освобождении, долго решали, отправлять его в карантин или нет. Как прибывшего из другого региона, отправили. В неотапливаемом, загородном профилактории, он промёрз и проголодал две недели. Вернувшись в город, долго не мог сообразить, что делать дальше. Ноги сами вели его, куда-то по пустынным улицам, какого-то постаппокалиптического, знакомого и незнакомого города. 

Вечером он спросил у дебелой и грузной женщины, с кожей цвета пшеничного теста:

— Тебе удалось опубликовать рукопись?

— Нет, — горько усмехнувшись, ответила она, — когда было совсем плохо, мама сдала её в макулатуру.

*****

Красный журавль

рассказ

Ходил по станицам слух, что пришла из нагайских степей на Дон, ещё одна банда. Мало своих. Банда была не сильная, но злобная и жестокая. Шальные и отчаянные недобитки, рубили с плеча, не только коммунистов и комсомольцев, но и всех кто на глаза попадался. Уйти живыми в Турцию, надежду они потеряли, потому как твёрдой ногой встала Советская власть на Кавказе. Вот и зверствовали напоследок. Одна, из случайновыживших, после налёта этой банды, казачка узнала в их бородатом атамане Петра Дуракова, которого ещё в детстве за версту обходили и малые, и старые, все. Говорили бесноватый. Говорили весь в пращура.

Новоизбранный председатель сельсовета, заснул за столом далеко за половину ночи. Трудно давалась ему бумажная дисциплина. Под утро он перебрался на полати и только заснул, как тишину раздробил конский топот. Лошадиное ржание. Праведный солдатский мат.

С перевязанной головой, в хату вошёл секретарь партийной ячейки Вощёнов и с ним двое красноармейцев. Один, явно боялся, что Вощёнов потеряет равновесие.

— Двоих бойцов оставили в крайней хате, раненых. Один убит. Добрался Дураков и до нас. Надо было на хуторе на ночь остаться, понесло меня уполномоченного встречать, японский городовой…. Буди его!

— Ушёл товарищ Нежданов в Осеньщину. – Почти с закрытыми глазами сказал председатель.

— Один? Идиот! Мальчишка!

— Борис Иваныч орденоносец, хотя и молод. Сам дойдёт. Да и план у него тактический вызрел, пока тебя ждал. План по выявлению не благонадёжного элемента.

— Сам то, он благонадёжный?

— В ОГПУ все сотрудники перепроверены.

— Что за план?

— Не понял я, только он меня спросил, читал ли я гоголевского «Робинзора»? Я говорю нет, мол некогда. А он посмеялся и рассказал, что ему ещё в австрийском плену эту книжку один офицерик давал почитать. И теперь он хочет, её сюжетик по-своему повернуть и по-своему обыграть. Кем-то хочет прикинуться, войти к кому-то в доверие и так всё и узнать.

— Ещё один герой на мою голову! Есть в Осеньщине телеграф?

— Столбы туда есть. Провода на них только нет.

— А рядом где-нибудь?

— В Гремячем есть, это в десяти верстах.

— Знаю, — обрадовался секретарь, — Там у нас Поздняков, верный человек. Телеграфируй ему срочно. Объясни всё, пусть подстрахует.

……………………………………………………………………………………

По выжженной, от края до края, и кое-где ещё дымящейся степи, по пыльной, вихляющей дороге катил тарантас. Апрель во второй половине. Долгожданное солнце. Запах отбушевавшего пожара. Жаворонок в вышине. Волосы, под папахой, взмокли от праздного пота. 

Час назад, в Миллерово, посадил Михей Шахматов жену на поезд до Ростова, помог разместить в вагоне тюки и теперь возвращался на хутор. Грустил.  Выбравшись на равнину, в версте от себя, разглядел пешехода. Сравнявшись с ним, приветливо спросил:

— Далеко тебе, мил человек?

— Станица Осеньщина, — обернувшись, ответил рослый молодец в кубанке.

— По пути нам, забирайся ко мне.

Попутчик обрадовался, сел. 

— Чего забыл в наших краях?

— Учительствовать буду.

— Доброе дело, нужное.

— А ты с Осеньщины? Я правильно понял? – поинтересовался молодец.

— Я с чуть поодаль. Четыре версты дальше – хутор Кинутов.

— Четыре версты в степи, как четыре шага.

Потёк не весёлый разговор о житье-бытье. Шахматов жалился:

— Сохнет степь. Дождя нет. Лошадок нет. Казаков нет, воюют. Казачат, и тех мало. Жрать нет. То тиф, то холера. Эх… Поехал казак на чужую сторонку!

— Ты-то вон живой и дрыгаешь пока. Как дома то оказался? Симулировал вовремя?

Михею, вопрос показался наглым. Простой ли попутчик?

— Симулировать, надо талант иметь. А я, бесталанный. Я по-честному. Первый кинулся в атаку под Царицыным и вот он я. Комиссован по ранению. И кроме своей бабы никому теперь не нужный. Никто не мобилизует.

— Так всё равно отвоевались. Всех разогнали. Теперь нет другой армии, кроме  Красной. А в ней штыков и без тебя переизбыток. Скоро уже начнут казаки, один за другим, вертаться. Попразднуете.

— Скорей бы уже. Земля плуга ждёт, хатам ремонт нужен, детям отцы нужны. Соседям соседи нужны. Зажить бы скорее по-прежнему, сытно и весело. 

— Будет и сытно, и весело, но не по-прежнему. Мы наш, мы новый мир построим. Тарантас этот твой?

— Считай, что мой. Скрытовы, богатеи наши, когда с белыми уходили в спешке, бросили его, потому что колёса отпали. Красные налетели – улетели. Месяц наши места без власти жили. Вот в это время я и вернулся. Хату Скрытовых,  бабы уже вымели чисто, ни чугунка, ни поварёшки не оставили, а до тарантаса руки у них не дошли. 

— У тебя дошли?

— Ну, да. Дал почин карете и присвоил. Потому как вся родня Скрытовых, племянники и мужья девок их, все белые. Все из Новороссийска в Крым уплыли. 

— Если успели. Мы на том причале много пленных взяли.

— Был там?

Назвавшийся учителем, кивнул головой и спросил:

— Ну а лошадёнка твоя?

Михей засомневался, к чему это клонит учитель?  Но ответил:

— Пока моя, – и хлестнув её вожжами, добавил, — Последний пуд сена доедает. Не появится в ближайшие дни зелёная травка, боюсь падёт.

А сам продолжал размышлять, через меру широка ладонь для учителя. Бушлат матросский, тельняшку под бушлатом видно. Папаха не донская. Галифе. Сапоги солдатские. Очков нет. Только портфель чернокожий и можно назвать учительским. Держится за него крепко.

— А, что теперь, хата Скрытовых пустует?

— Теперь она общественная собственность, и пусть пустует, — отозвался на вопрос Шахматов.

— Не порядок. Надо из неё школу сделать.

— Кто же делать то будет?

— А мы с тобой и сделаем, — не на шутку серьёзно, сказал учитель и подмигнул Михею. Михей, только хмыкнул в недоумении.

— А ты сам, из каких будешь?

— Из ваших.

— Казак?

— Да, только с самых верховьев. С Красивой Мечи.

— Ой, не похож. Разве что, усами только. И бушлат у тебя морской. А у нас морячков не любят.

— Стерпится – слюбится, — усмехнувшись, ответил Михею его пассажир, — Про морских пластунов не слышал? Так я из них. На бушлате моём до семнадцатого года нашивка была: «Первый, Его Императорскаго Величества, морской казачий корпус». 

Михей поджал губы. Видал он брехунов, но не таких, поскромнее. 

— Набрали нас безлошадных, — продолжал учитель, — ещё в пятнадцатом году, больше пяти тысяч. Говорили, что для десантной операции на турецком берегу. А я думаю, не только для этого, но и для другого. Хотя мы и правда, год под Таманью лагерем стояли и тренировались каждый день. Земляки мои, кто крест уже получил, кто два, кто домой уже без руки вернулся, а я до шестнадцатого года пороха, на этой войне, не нюхал. Оно конечно может и к лучшему, но душа то требовала подвига. И однажды час пришёл. Погрузили нас всех на три броненосца. Не организованно, впопыхах. Провианта меньше половины взяли.  Мичман-есаул, говорил, Константинополь пойдём брать, пока англичане его не заняли. И восторженно, положил на перси крестное знамение. Однако, когда в Одессе, нас усилили тремя эскадронами кавалерии, стало известно, что идём румынам на выручку. Правительство румынское и царь их в Констанце были блокированы немцами и болгарами.  Большая разница, Констанца и Константинополь. 

Хотел Шахматов выругаться, но поостерегся, да и интересно было. В дороге сказка лучший попутчик. Ехать не близко, часа четыре ещё. 

— Высаживаться должны были в порту. Не как на учениях, со шлюпок да сразу в бой, а более-менее спокойно. Наверно, так оно и было бы, но ночь ушла, туман рассеялся, и видим мы, дымит на горизонте немецкий дредноут и с ним две канонерки турецкие. Свистать всех наверх! К бою гтовьсь! Сигнал: Иду на вы! Капитаны наши долго не думали, нас больше, орудия мощнее, Бог с нами! Десант экипажам броненосцев только мешал. Почти всех пластунов загнали в трюмы. На палубе оставили немногих, снаряды подавать. Немец почуял не ладное, и стал уходить зюйд-зюйд-вест. Канонерки турецкие в другую сторону и вроде как нехотя, не спеша. Два наших броненосца за немцем пошли, третий на турок повернул. Расстояние между  нашими судами быстро увеличивалось. 

— А ты что ж, на палубе оставался?

— Ну, да. И всю картину наблюдал вживую. И видел, как миль за шесть до турок, ударила ниже ватерлинии третьего нашего корабля торпеда немецкая, потом вторая.

— Да откуда же?

— Вот и у наших капитанов, такое же представление о морском сражении было, как у тебя. Они последний раз в бою были под Порт-Артуром и о коварстве подводных лодок, слышали только из рассказов союзников. 

Слова подводная лодка, ватерлиния, торпеда – заставили Шахматова, взглянуть на учителя по другому. От усмешки на лице и следа не осталось. Когда же он услышал слово перископ, поверил собеседнику окончательно.

— Переломился пополам броненосец. Затонул минут за пять. Я видел, как наши матросики и казачки барахтались в горящем море, и как турецкие канонерки спешили их добивать. Видел, как немецкий дредноут развернулся и дал залп. Все их снаряды ухнули за бортом. И капитан наш решил тогда скомандовать, право руля. Выбросили на мачты сигнальными флажками, приказ второму броненосцу: Иди за мной, в бой не ввязываться. Схлопотали мы от германца оплеуху, дали пару залпов ни к чему и сбежали, по добру — по здорову. 

— Так, делать вам не чего было, — вступился Шахматов, за честь капитана, — Приказ у вас был, румынского царя спасти, а не рыбу накормить. 

— Больше двух тыщ, живых душ на том броненосце было. 

— Спасся кто?

— Которых, спаслись, турки добили. А мы ушли и к вечеру в Констанце были. 

— А подводная лодка та, не гналась за вами?

— Темнота. Нет у неё столько сил, что б за крейсером угнаться, эта змея медлительная и только из засад кусает. Выпустит пару торпед и на дно. 

— Царя то спасли?

— Сам не знаю для чего, а спасли. Успели вовремя. Немцы уже береговые батареи на севере газовыми снарядами забрасывали, а болгары с юга в город входили. Только, как увидели они русский флаг, из старой доброй памяти стрелять перестали. Германцы в бешенстве саданули по болгарам несколько залпов, но они против русских всё равно не пошли. Прислали к нам парламентёров, дали на завершенье операции три часа. Весь десант, и пластунов, и конных, бросили мы против немцев. Правительство и царя искали больше часа. Насилу нашли позорника, в мокрых штанах. 

— Когда вокруг снаряды рвутся, даже царю обоссаться не мудрено.

— К этому времени мы германца отогнали и его артиллерийский огонь поутих. Потом грузили на корабль августейшую фамилию с правительством и архивом, это ещё больше часа. Потом немец так поднажал, что капитаны наши от греха, отдали швартовые и снялись с якорей.

— Без вас?

— Без нас. Мичман-есаул кричит, собирайте всех, бросайте оружие и под белым флагом, айда к болгарам! Кто живой остался, так и сделали. А меня товарищ городской, хвать за рукав. Плен, говорит, что германский, что болгарский, всё одно — голод, холод и стыд. Пересидим до ночи в подвале, а там уйдём на север. В Бессарабии, говорит, ещё наши.  Так и сделали. 

— Дошли?

— За неделю, мамалыгой питаясь, дошли до Дуная. Раз в пять река шире Дона. На том берегу видим своих, а как к ним перебраться не знаем.

— Тю, реквизировали бы у какого-нибудь румына лодейку.

— Не было тогда такого слова, реквизировать, да и мы другие были ещё. Старались жизни свои спасти законными способами.

— Ой, насмешил. Война всё списывает, вчистую. Не помер бы румын без лодочки, новую бы смастерил. А для вас она или жизнь, или смерть. 

— Ты, как мой товарищ говоришь. Разбудил он меня ночью и к реке манит. Выследил он там местного рыбака, дал ему по зубам, привязал к деревцу и скоро мы были на отчем берегу.

— Вот история! Крест, небось, дали?

— И крест, и отпуск дали. И в столичной газете прописали. Дома вызвали в земство и ещё румынский крест дали. И офицерскими погонами искушали, хорош бы я был, если бы поддался. 

— Это да. Наши фронтовики, кто с войны офицерами пришёл, все в бандах.

— В бандах? И много таких?

Понял Михей, что лишнего сболтнул. 

— А что им делать-то! ЧеКа жить не дала по-людски, имущество отняли, семьи в заложниках.

— Ну, да. Понимаю.

Осёкся разговор. Оба собеседника помрачнели. Затянул Михей, песню о чёрном вороне, о друге залётном. Учитель задремал.

Через полчаса на камне тряхнуло тарантас, и он открыл глаза. Зевнул, и сжимая портфель, распрямился. Заметив пробужденье учителя, Шахматов спросил:

— Как броненосец то ваш назывался?

Учитель, в это время, ещё раз зевнул, и вопрос пропустил мимо ушей. Разговор не завязывался. Но Шахматов не отступал:

— Так, как броненосец ваш назывался?

— Броненосец «По-о-А – и опять зевота одолела молодца, — Патриарх», ах…

— Красиво,  – Сказал Михей и, через крепкое слово,  добавил, — А, что ты там гутарил, о другом? В самом начале своей байки, о морских пластунах.

Попутчик, какое-то время соображал.

— Так, не первым был товарищ Троцкий, кто хотел вас разказачить. Гражданин Романов тоже хотел, вон ещё когда. Всем казаки, одна помеха. Больно вы к земле привязаны, корнями к корням, к хозяйству своему, к наживе своей, к собственности. Царь хотел нас на море перевязать, выбить из нас феодальное мышление, вместо шашки и плуга, хотел дать казакам в руки штурвал с подзорной трубой. Да куда там. Хотеть одно, а делать другое. Полумерами горы не движутся. И атаманы заортачились, и массы казацкие. Одни за богатство своё держались, за землю, другие за жёнины юбки, да за чарку к обеду. За мнимую честь, за мнимую надежду разбогатеть к старости, за мнимую вольность казацкую.  

Михей онемел. Слушал со страхом. 

— Вот у тебя, есть мысль, что можно жить по-другому? Не как стервятник или падальщик, а как созиждитель и гражданин нового мира, где в голову никому не придёт, что человек может быть голоден или напротив, сверх меры тучен. Где каждый понимает, что собственность, это камень на шее свободы. Ваша воля казацкая, это набитые добром сундуки. Это мелкобуржуазное представление о счастье. Плохо вас попы учили: Не добром единым жив человек! Не вняли вы им. Может, Советской власти внемлите? 

Михей достал кисет и стал сворачивать козью ножку. Хорошо говорил попутчик сначала, интересно, а теперь правда из него полезла. Цельно конечно, в самую точку. Но застыдил чересчур. Михей протянул кисет попутчику.

— Я бросил, после второго ранения. Не хочу кровью харкать.

— На германской?

— На германскую я не вернулся с отпуска. Это с Екатеринославщины, от махновцев. 

— Можешь не верить, но мыслей у меня самого таких много бывало. Добро оно, как водка, одного стакана никогда не хватит. Второй, третий, а там уже выноси святых. Но если это природа наша, да что там наша, человеческая природа, Каинская. Церкви Христовой, почитай две тыщи лет, а ничего она с Каином в человеке не сделала.

— А мы сделаем.

— К стенке Каина поставите? Смотрите, стенкой той сердце человеческое будет.

— А у нас выхода нет. Либо мы его, либо он нас. 

Погрустнел Михей Шахматов. Задумался о своём Каине, об этом тарантасе, будь он не ладен. Козья ножка жгла ему пальцы. Было, конечно, что и он завидовал, но не до убийства. Тем более брата своего, ну и какой мне Скрытов брат?

Лошадка, не видя нужды в быстрой скачке, еле тащилась. Михей её не понукал, жалел. Учителя, что-то ещё терзало внутри и он, глядя вглубь степи, спросил:

— А что вы с белыми на Москву то не пошли? Уж, не сидел бы я сейчас с тобой рядом точно. Не сдюжили бы мы ваших сил слитных с белыми. Решили, что своя синица в руках вернее? За белым журавлём решили не гоняться?

— Провокатор! – только и прорычал в ответ Шахматов.

Учитель засмеялся громко.

— Ох, не надёжный вы народ, казачество. И  для белых, и для красных не надёжный. Ну, как вас не разказачить? Как вас таких в новый мир пускать? 

Вот, бес! – думал про себя Михей, надо же мне было подобрать его на тракте!

Одно единственное, за весь тот день, облачко закрыло солнце.

— Хорошо. Хоть глаза отдохнут, – сказал учитель и провёл по ним ладонью. И убрав её, сразу различил на горизонте четверых всадников. Облачко отступилось от солнца, и всадники исчезли в его лучах.

— Это кто там на горизонте?

— Где ты увидел?

— Да солнцу встреч. Не видишь?

-Ой, вижу. Как бы, это — обернувшись и строго глядя в глаза попутчику, сказал Михей, — не по твою душу, товарищ уполномоченный.

Только что эта мысль уколола его сознание, и он выпалил её, не задумываясь.

— Дурак! Шёл бы я пешком, будь я уполномоченным. Я учитель! – сказал учитель и нервно схватился за свой портфель. Расстегнул. Вытащил из него маузер в кобуре, кипу бумаг, какой-то мешочек и всё это сунул под седалище. Потом вынул из портфеля и одел очки. Так-то лучше, подумал Михей, интеллигентнее. Учитель сел ровно и злобно смотрел на медленно приближающихся всадников. Первым ехал пожилой казак, безоружный. За ним трое калмыков, все с винтовками. Один калмык на привязи, вёл порожнюю кобылицу. Кляча Михея, тоже не останавливалась. Саженей за двадцать, пожилой казак прокричал:

— Здорово, Михей! Живой ещё?

— Пока живой. Что мне будет…

— Как мать, как жена, как детишки?

— Слава Богу! Акинфий Фомич, все живы. 

— Земельку свою скоро пахать будешь?

Казак, вроде как, говорил с Михеем, а сам уставился на учителя.

— Это рано ещё. Обожду. 

Поравнялись. Калмыки закружили медленно вокруг тарантаса. Акинфий Фомич подъехал вплотную, не сводя глаз с попутчика Михея. Склонившись с седла, он смотрел учителю  прямо в глаза.

— Товарищ уполномоченный? – сухо спросил казак.

— Я учитель,  — прозвучал твёрдый ответ.

— Ехал бы он со мной, будь уполномоченным, — подал голос Михей, — ему бы тачанку выделили.

— Всяко бывает, — как и прежде строго говорил казак, — Бумага есть?

Учитель полез в портфель, но один из калмыков вырвал его и отдал Акинфию Фомичу. Тот, между старорежимных учебников, нашёл листок, сложенный в четверо. Развернул и сказал калмыку:

— Неграмотный я, Каюм, посмотри сам.

Каюм заржал и ответил:

— Сыдболча Каюм, гызыр лы бак, гызыр лы бек. Га, га, га…..

— Михей, ты прочти.

Проверяют Михея, — думалось попутчику.

— Читай Михей, читай правильно. Печать то с молотом и плугом я разглядел, а что написано?

— Товарищ Нежданов Борис Иванович, учитель словесности, естественных и прочих наук направлен в станицу Осеньщина, ради организации школы. Выдано 10 апреля сего года. ГубСовНарХоз Народный комиссар Великаннов П.П.

Учителю вернули чернокожий портфель и мандат.

— Ну, лады, коли так, – Пожилой казак махнул своим спутникам расступиться и ехать дальше, — Айда. 

Калмыки, также медленно, как и прежде тронулись за Акинфием Фомичом. Каюм, запел, что-то про санбайну. Михей ещё раз достал кисет и скоро уже задымил новой козьей ножкой. Учитель сидел, ни жив, ни мёртв. 

— Поедем, что ли? Вечер уже, — заговорил Шахматов и тарантас последовал за лошадкой. Учитель благодарно посмотрел на Михея, и вырвав из его руки самокрутку, жадно затянулся. Михей с трудом подавил улыбку. 

— Кто это был? – тихо спросил пассажир.

— Это? Старик Акинфий Поздняков, подъесаул в отставке ещё с японской. Активист наш и первый председатель комитета бедноты. Самый преданный вам в округе человек. Поротый белыми, за то, что коня своего в степь пустил, лишь бы им не отдавать. Самооборону от банд он организовал. Три отряда из калмык. За тобой они, наверно, ехали, товарищ уполномоченный! Кобылу тебе вели!

И Матвей, наконец, дал волю смеху. До слёз истерил, до коликов в животе. Даже лошадь оглядывалась. Чуть из тарантаса не выпал. Попутчик его схватился за голову:

— Что ж, ты контра, молчал? Что же ты меня компрометировал!

— Так ты мне сам сказал: Дурак, я учитель! Я ж тебе подыгрывал! 

Уполномоченный матерился, на чём свет стоял. Спрыгнул с седалища, достал из-под него кобуру, потряс ей и сунул обратно в портфель, потом бумаги и мешочек с печатями. Шахматов продолжал смеяться и плохо расслышал его слова:

— Хорошо смеётся тот, кто смеётся последний.

******

Несчастный случай

рассказ

— Командуйте отбой, лейтенант! Это гроза, — донёсся голос с белорусским акцентом. Как безмятежно, как успокаивающе звучало сейчас слово «гроза».

Высокий, до чистого неба берёзовый лес. Не больше футбольного поля лужайка. Пахучее, медоносное  разнотравье. Ещё не испорченный, чей-то покос.  Вездесущие насекомые, бесстрашные и вечно голодные. Солнце в зените. Безжалостная толща зноя. Пот в глазах, пот на губах. Даже с расстёгнутым на две пуговицы воротом, трудно дышать. Воздух, как в бане, а ветер, как бы присмирел. Ожидание второго раската.

— Ого-го! Совсем рядом, а где же туча?

И как по команде, «равнение на праву», одновременно, вершины всех берёз склонились на восток. Такая сила порыва ветра, казалась невозможной. И вновь оглушающие литавры грома. И всего одним мигом раньше ослепляющая, белая молния. Литавры лопнули и треск разорванной небесной кожи, в мгновенье ока, обогнул весь горизонт. Выше солнечного сплетения, собралась в большую, почти с кулак каплю, какая-то холодная жидкость, какая-то испортившаяся лимфа и давила на диафрагму, и могла сквозь неё просочиться. И из-за леса показался край безжалостно бархатной, чёрной тучи. Два вдоха и на половине луга, уже сечёт дикорастущие злаки, крупный, беспощадный град. Неимоверная скорость. И раскат за раскатом. И молнии одна за другой. 

Майор СМЕРШа Трофимов, смотрел на страшное священнодейство природы из блиндажа. 

— С детства ничего подобного не помню! – говорил ему насквозь мокрый, вернувшийся лейтенант, — Два раза ослеп и два раза оглох, пока лужайку перебежал. Смешно было бы, на войне от молнии сгибнуть.

— А мне бы не было смешно, из-за вас потом штрафротою командовать. Лейтенант, вас кто учил во время грозы по открытому пространству бегать? Эх, нет здесь гауптвахты.

— Виноват, товарищ майор! – вытянулся лейтенант. 

— Вольно. Обсохнете и займитесь почтой. Ищите намёки или предположения о нашем дальнейшем передвижении. Обращайте внимание на названия населённых пунктов в районе нашей дислокации, или рек, или болот, ручьёв, на любые ориентиры. 

— Слушаюсь.

Выглянув на улицу, майор вернулся и взял плащ-палатку.

— Концерт стихает, я до Залесского. 

Гроза уходила в сторону Череповца. Раскаты звучали всё реже и дальше. В лесу запели птицы, над лугом поднимался пар. Лейтенант вывесил гимнастёрку под лучи солнца и, спустившись обратно в блиндаж, занялся подготовленной почтой. Обычно почту на месте сбора не просматривали, но после того, как не вернулись две разведгруппы, майор решил перестраховаться. Лейтенанту было стыдно, но он внимательно читал скучные, безграмотные письма, где речь шла об очень далёких населённых пунктах, о далёких реках, где солдаты благодарили, предостерегали, хвалили или ругали своих близких, знакомых, любимых. Постепенно лейтенант увлёкся чтением. Только два треугольника он отложил для майора. Потом решил поинтересоваться официальной корреспонденцией, такой же скучной и безграмотной, но более лаконичной, и поэтому читалась она быстрее.  Когда лейтенант взял в руки список безвозвратных потерь, он с удивлением почувствовал, как непривычно заныло его молодое, здоровое сердце. За каждой фамилией он видел лица незнакомых ему солдат и в каждом улавливал свои собственные черты. И в тех, кто первый раз побрился накануне мобилизации, и в тех, кто погиб в бою уже орденоносцем. 

Майор вернулся хмурым. Буквально с порога, раздражённо спросил:

— Почему в исподнем, лейтенант?

— Виноват, товарищ майор. Повесил гимнастёрку просохнуть. 

— Есть что интересное? – майор взглядом показал на стопку писем.

— В одном письме о старообрядческом погосте в ближайшей деревне. Там автор на одной из могил увидел свою фамилию Протосмыслов и спрашивает у родни…

— Короче, лейтенант! Что ещё?

— Виноват. Во втором письме о взорванном железнодорожном мосте через речку, которую мы форсировали месяц назад. Странно, но здесь поблизости и железных дорог то нет никаких. Я с картами сверил. 

— Действительно, странно. Дай мне эти письма. До заката надо будет поговорить с ротными этих бойцов. Ещё что?

— В списке безвозвратных потерь и в подготовленном извещении о смерти красноармейца Жукова, странная причина гибели.

Майор метнул грозный взгляд. 

— И туда успел заглянуть? Похвально, лейтенант. Так что там?

— Несчастный случай.

У майора выразительно заходили желваки. Но он молчал, и лейтенант не мог определить, чем возмущается майор, нелепой причиной смерти или тем, что лейтенант о ней упомянул. 

— Дайте взглянуть! Кем составлено?

— Старший лейтенант Цюлепа. 

— Оденьтесь по форме, и сначала к ротным, потом получите объяснение у этого Цюлепы. Припугните его сразу, что, скорее всего объяснения придётся давать письменные.

Лейтенанту понравилась такая реакция своего командира и с ответом он не тянул.

— Разрешите выполнять?

Майор уже был поглощён другими мыслями, тревожными и мрачными. Вторую неделю командование ждёт языка. Наступление отложено. И вот, пропали две разведгруппы. И связи с партизанами нет с весны. А немец задирист, каждую ночь перестрелки. Позиционное затишье, казалось бы, но потери недопустимые. Залесский самочинно убрал с переднего края всех окруженцев, лично их вычислял, троих красноармейцев за самоволки отдал под трибунал. Трофимов одобрял эти меры, хотя и видел их безрезультативность. Не передать оперативную информацию через линию огня. И радисты все на контроле. В ближнем тылу передатчик, а с ним связать может только полевая почта или, новая версия, полевая кухня. Версию с кухней, сам того не ведая, высказал Залесский. Майор промолчал, но решил её обдумать. Просматривать всю почту здесь? Придётся. И к кухне придётся присмотреться.

Лейтенант вернулся, когда солнце уже еле пробивалось сквозь чащу леса, и на лужайке от него оставался только прощальный намёк. 

— Обоих бойцов, их командиры, характеризуют лучшим образом. Дисциплинированные, инициативные, смелые.

— Политически как?

— Надёжные.

— И старовер надёжный?

— Протосмыслов? Он вовсе не старовер, бывший студент, призван с пятого курса, комсомолец. А в письме писал, что на старообрядческом кладбище видел могилу однофамильца.

— Второй?

— Жытников, через «ы»! Оказался детским писателем. До войны две книжки написал про пионерские лагеря. Доброволец, кандидат в члены партии. Письма сыну часто писал. Для красного словца наверно, и выдумывал там всякие подробности про взорванные мосты. Писателям без подробностей скучно.

— Ясно? Теперь лейтенант, всю почту будете просматривать здесь. На письма этих надёжных, смотрите внимательнее, всё равно к ним надо приглядеться.

— Не получится, товарищ майор. Странно, конечно, но оба погибли прошлой ночью. 

На выбритых щеках майора, опять заходили желваки. Он махнул рукой и сказал:

— Вольно, лейтенант. Идите отдыхать. Завтра дам ещё одно задание, только мне надо его продумать. Идите.

— А как же Цюлепа?

— Забыл про него. Что он говорит?

И лейтенант доложил, что сначала Цюлепа настороженно так прищурился, злобно помолчал и спросил: Надо было не правду написать? Что сталось, то и написал. Смотреть, мол, надо было рядовому перед собой, а не ворон на деревьях считать. Тогда быть может и успел бы от бочки с соляркой увернуться.

— Так что произошло?

— Пополнение, наполовину из новобранцев, третьи сутки шли к нашим позициям. Вологодские. Уже на подходе, Цюлепа принял над ними командование. С ними три полуторки. Две с боеприпасами в ящиках, одна с соляркой в бочках. Та, что с соляркой, в ручье застряла. Цюлепа командует, толкаем, навались! Не тут-то было. Простояли полчаса, но, в конце концов, одолели ручей. И вот когда машина уже своим ходом стала выбираться из оврага, пополнение построились и месили грязь позади неё, почти вплотную. Рядовой Жуков, 19-ти лет, в первой шеренге, посередине. Задний борт у полуторки, возьми да откройся, бочки посыпались, крайние отпрыгнули, а Жуков, по словам товарищей, на белку загляделся… 

— Завтра этого Цюлепу ко мне. И замполит пускай будет. Всё ясно?

— Так точно! – Выкрикнул лейтенант. Хотя, ему только интуитивно, только поверхностно было ясно, почему у майора Трофимова вздулись вены на шее и кровью налились глаза. Ему ещё не скоро предстояло узнать, что значит для взрослого человека, девятнадцатилетний сын. 

Ночью с переднего края, а это было не далеко, полтора километра от рощи, доносились отдельные выстрелы. Периодически взлетали и наши, и немецкие осветительные ракеты, чётко прорисовывая жёлтый контур границы между небом и лесом. Трофимов не ложился. С Залесским сегодня обсуждали предстоящую третью попытку взять языка. Оба нервничали, оба боялись провала. Перемыли косточки каждому бойцу разведроты. Подобрали несколько кандидатур. Дату не подобрали. Датой могла стать любая ночь. Прощаясь, Залесский достал фляжку и предложил смыть послевкусие сегодняшнего ужина. Свежих продуктов не подвезли и повару, пришлось мешать остатки старой сечки с остатками старого горохового концентрата. Если бы не американская тушёнка, такую кашу трудно было бы съесть. 

— За победу!

Не подвезли! – Стучало в голове майора, когда он возвращался в свой блиндаж. Повар? Возничий связной? Но откуда у повара нужные сведения? На передовой должен быть ещё кто-то. Да и в ближнем тылу тоже. Чуть позже, рассказ лейтенанта о Цюлепе, сбил накал размышлений. Но стоило небу почернеть, они снова воспламенились. Завтра додумаю, снимая сапоги, говорил себе Трофимов. Сон долго не приходил, и тревожная полудрёма не давала ему ни расслабиться, ни сосредоточиться на своих мыслях. Они беспорядочно бились в его сознание, как мухи бьются в стекло. Каждая сама по себе, но каждая хотела сказать о том же, что и другие. 

Едва просветлело небо, майор уже брился при выходе из блиндажа. Лейтенант раздувал небольшой самовар и поминутно косился, не пора ли давать полотенце.

— Алексей, — майор очень редко обращался к лейтенанту по имени, — сначала найди замполита, объясни мои претензии к Цюлепе и передай, что я жду его в полдень. Будет ли это воспитательная беседа или товарищеский суд, решим на месте. Потом сообщи Цюлепе, во сколько мы его ждём. И очень тихо, аккуратно, не привлекая внимания, узнай мне всё о нашей полевой кухне. Что за повар, кто подвозит продукты, кому они подчиняются, давно ли были в отпусках, ранения, награды. Весь послужной список. С сегодняшнего дня, их непосредственному командиру, установить наблюдение за обоими. С кем из офицеров общаются чаще? Отчёты каждый день. Почтой займёшься ближе к вечеру. Понятно?

— Так точно. Разрешите выполнять?

— Выполняй, лейтенант.

Алексей, так и не смог объяснить замполиту суть претензий Трофимова к Цюлепе. Слов не хватало. Замполит всё равно пообещал быть в означенный час, даже чуть раньше. Цюлепа выслушал Алексея свысока. Возраст, звание выше на одну ступеньку, медаль, всё позволяло ему так вести себя. Самолюбие Алексея уклонилось и не пострадало, от выразительного пренебрежения его словами. Во первых, ему уже приходилось сталкиваться с чем-то подобным, недолюбливали бойцы СМЕРШ. А, во вторых Алексей заметил в глазах Цюлепы ещё и хорошо скрываемый страх. Алексей почувствовал своё превосходство и напоследок, отчеканивая слова, переспросил:

— Вам всё понятно, товарищ старший лейтенант?

— Не своим делом занимаетесь, — со вздохом сказал Цюлепа, — Разве СМЕРШ, для таких мелочей?

— Мне повторить свой вопрос? – Алексей поймал кураж. Собеседник трепещет.

— Никак нет. В полдень буду в блиндаже товарища майора. 

Победно козырнув, Алексей отправился дальше. Зампотылу, отнёсся к распоряжению Трофимова со всей ответственностью. На территории медсанбата, они вместе разыскали капитана Лодейкина, которому и было поручено установить негласное наблюдение за полевой кухней и её снабжением. 

— Повар с Чернигова, — говорил Лодейкин, — тридцать пять лет, ефрейтор, беспартийный, фамилия Крайняк, мобилизован в начале войны, семья осталась дома, на оккупированной территории. Молчун. Всегда под мухой, но не вдрызг. Конфликтов, жалоб нет. 

— Самогон гонит? – Поинтересовался лейтенант и сразу добавил, заметив, что  капитан жмёт плечами, — Надо выяснить.

— Гонит. Не плохую горилку гонит. – Капитан уже пожалел, что сказал о склонности Крайняка к выпивке. Самогон был нужен не одному повару.

Алексей это почувствовал и решил пока к обозначенной теме не возвращаться. Расспрашивал о ездовом. Тот оказался чуть старше, рядовой, плохое зрение, беспартийный, деревенский с Орловщины, фамилия Пронин, семья на оккупированной территории. 

— Сможете организовать скрытное наблюдение? Выяснить круг наиболее частого общения?

— Не волнуйтесь, лейтенант. Организуем в лучшем виде, я до войны в органах служил. 

— Отлично. Завтра утром первый отчёт.

Капитан с иронией смотрел вслед Алексею, который спешил к двенадцати вернуться к своему блиндажу. Хваткий паренёк. 

Замполит уже разговаривал с Трофимовым, когда лейтенант вернулся с докладом о выполненных распоряжениях. Майор вывел Алексея на воздух, выслушал, высказал сожаление, что не знаком с Лодейкиным, только из личного дела помнит, что Лодейкин из уголовного розыска. Скоро они вернулись обратно в блиндаж.

В целом замполит разделял возмущение майора и признавал необходимость строгого воспитательного разговора. И в тоже время сетовал на то, что война нивелирует человеческие качества. Люди, которые каждый день видят смерть, сами убивают и сами могут быть убиты, уже не так высоко ценят человеческую жизнь. Особенно чужую. Речь надо будет вести с Цюлепой о том, какой эффект произвело бы, его извещение, на близких рядового Жукова. Насколько оно деморализовало бы их, подорвало бы их работоспособность.

— Какую убийственную боль оно могло принести его матери! – взорвался Трофимов, — И какое разочарование… Она, может быть, единственного ребёнка отдала Родине. А отцы командиры, так бездарно его жизнью распорядились, и как будто в насмешку в извещении о смерти пишут «…в результате несчастного случая»! Получается зря погиб рядовой Жуков? Если он даже до передовой не дошёл, и немца в глаза не видел. А разве может быть на этой войне что-то зря? Лейтенант!

— Слушаю, товарищ Майор! – Алексей сидел в углу, тише воды, и от неожиданного к нему обращения, чуть не подпрыгнул. 

— Вы исправили извещение?

— Так точно!

— Что написали?

— Пал в боях, защищая социалистическое отечество!

— Я не могу вас контролировать ежечасно! – Разочарованно кричал майор, — Надо было написать: «Пал смертью храбрых»! Не должен советский солдат погибать по-другому! И советские матери должны знать, что их дети герои!

— Так точно! – отвечал побелевший лейтенант. И всем своим комсомольским сердцем, молил небо, скрыть его ложь. Он совсем забыл уже про это извещение, оно так и лежало в его нагрудном кармане. Вечером, когда майор с замполитом будут опять у Залесского, Алексей дрожащими руками достанет его, перенесёт на новый бланк и в третьей строке аккуратным почерком напишет: Пал смертью храбрых. Его забывчивость, отодвинула от старой матери горькую весть на целых три дня. 

Ровно в полдень, в блиндаж спустился Цюлепа.

После того, как он увидел замполита, он не узнал свой голос, глухой и невнятный. Комиссаров просто так не дёргают. Спаси и сохрани, думал Цюлепа. Если же речь пойдёт только об этом злосчастном извещении, о несчастном случае, буду защищаться. 

— Старший лейтенант Цюлепа, по вашему приказу, прибыл. 

Разговор начал замполит. Его речь, сухая как песок в глазах, опиралась на слова Трофимова и на нравственные нормы, которым должен следовать советский офицер. Войну ведёт вся страна. И солдаты на передовой, и их матери в тылу, надрывая свои физические и душевные силы. Извещение, которое вы хотели отправить, могло, как вражеская пуля убить одну из них. Отнять у Родины ещё одну пару рабочих рук, а значит, отдалить нашу победу. 

Слова замполита, почему-то успокаивали Цюлепу и он решил, не лезть на рожон, смолчать. Топтался, жевал усы и подбирал для себя оправдание. 

— Я не хочу верить, — подводил итог замполит, — что человек, добровольцем, ушедший на фронт в самом начале войны, имеющий награды, получивший офицерское звание, мог так поступить умышленно.

И Цюлепа бросился оправдываться. Трофимову сразу показалось, что это дело ему привычно. Голос плакал, а в глазах раскаянья не было. И каждое его слово злило майора и в какой-то момент у него даже кулаки зачесались. Замполит наблюдал за обоими и ждал, что майора надолго не хватит. Когда Цюлепа замолчал, вперившись глазами в земляной пол, заговорил опять замполит:

— Кем вы работали до войны?

— Снабженцем.

— Откуда были призваны?

— С Чернигова.

Трофимов виду не подал, но дальнейшей беседы уже не слышал. Алексей не был столь выдержан и по его лицу, легко можно было сделать вывод, что он о чём-то догадался. Благо, что Алексей сидел за спиной у Цюлепы. У майора было, что сказать старшему лейтенанту, но услышав про Чернигов, он поменял свои приоритеты. И на Алексея посмотрел такими глазами, что тот уткнулся в протокол и долго не поднимал головы. Уткнулся, но писать уже не мог, пальцы задрожали. Он ещё не брал шпионов. В атаке был пару раз, а своих прямых обязанностей, до завершения ещё не доводил. Что бы унять дрожь в пальцах, Алёша сжал кулаки. Майор узнает, в лучшем случае отправит в пехоту, а то и вообще домой.

— Товарищ майор, хотел от себя добавить. У меня же всё.

Майор смотрел в лицо Цюлепе, смотрел пристально и молчал. Мысленно, он уже допрашивал Цюлепу. Мысленно, уже кричал ему в уши, у меня нет времени, разговаривать долго! До мысленного рукоприкладства не дошло. До этого скоро дойдёт на деле, думал Трофимов.

У Цюлепы, от этого взгляда, что-то захолонуло, ниже крестца.

Замполит, назидательно, прокашлялся и майор заговорил:

— Если бы не партийная дисциплина, старший лейтенант, которой я должен подчиниться, как минимум вы остались бы без офицерских погон. И ещё не известно, в каких частях. Вы сказали, что СМЕРШ взялся не за своё дело? Будьте спокойны, СМЕРШ и свои дела успевает делать, и от чужих не отворачивается. Уяснили?

— Так точно.

— Мы с вами заканчиваем, старший лейтенант Цюлепа, — ставил точку замполит, — Смешно было бы вас перевоспитывать, но лишний раз напомню, на войне гораздо легче, чем в мирное время, изменить мнение своих товарищей о себе.

Выждав минуту, Цюлепа спросил:

— Разрешите идти?

— Идите.

Замполит забрал у лейтенанта протокол, объявил ему благодарность за бдительность, наставил и впредь, обращать внимание на безнравственное и неэтичное исполнение своих обязанностей, не только красноармейцами, но и командным звеном. 

— Ну, что, товарищ майор? Теперь к Залесскому?

Им было, что обсудить с Залесским, засиживаться не стали. Только майор, на минутку вернулся.

— Алексей, глаз с Цюлепы не сводить! Чует моё сердце зверь матёрый. Поймёшь, что хочет уйти, приказываю пристрелить. А пока он в пределах нашего расположения, следить издалека. А я сейчас, огорошу замполита. 

— Разрешите выполнять?

— Выполняй, лейтенант.

Опять у Алексея дрожат пальцы. Я справлюсь! Лейтенант поменял фуражку на пилотку, проверил пистолет и тоже покинул блиндаж. Дорога к роте Цюлепы лежала не далеко от полевой кухни. Услышав громкую речь, лейтенант насторожился и сошёл с тропинки. Слов было не разобрать, единственно, что было понятно, что говорят по-украински. Лейтенант поднёс к глазам бинокль, отвёл в сторону зелёную ветку и разглядел повара и старшего лейтенанта Цюлепу. Алексей нисколько этому не удивился. Ещё разговаривая с Трофимовым, у него мелькнула мысль, что он нагонит Цюлепу именно здесь. Вот и отлично, так теперь и буду его вести. Цюлепа зыркал по сторонам, говорил то громко, то шёпотом. Повар Крайняк, больше молчал и, как дурачок, улыбался. 

— Второй раз уже заглядывает, — раздался голос из-за спины. 

Алексей обернулся и увидел капитана Лодейкина.

— Лейтенант, ты против солнца расположился, не удивлюсь, если они солнечных зайчиков от бинокля уже словили. Старлей этот, очень подозрительный, так и вертит головой. В одиннадцать часов, спокойней был. Как его забыл, Цурюпа?

— Цюлепа, — подал голос и лейтенант, еле преодолевая стыд, — Майор почти уверен, что он…

Пока лейтенант подбирал слово, Цюлепа с Крайняком стали прощаться. Повар с облегчением или даже с радостью махнул рукой. Будто сказал, да гори оно всё! Цюлепа пошёл дальше.

— Ведите наблюдение, капитан. Я за ним.

— Лейтенант! Если он тебя видел, копейки за твою жизнь не дам. Оставайся здесь, а старлея я провожу, скажи только куда? 

Мучительный момент принятия решения. Сразу несколько вариантов развития событий, одновременно завихрились в голове лейтенанта: 1 – Цюлепа ничего не заметил; 2 – Цюлепа уже улёгся в засаду и поджидает его с финкой; 3 – Цюлепа никакой не шпион вообще; 4 – шпион Лодейкин, сейчас он отведёт от Цюлепы преследование, догонит и они вместе уйдут к немцам; 5 – Лодейкин главный шпион, он догонит Цюлепу, прикончит, при попытке якобы побега и останется чистым; 6 – шпион Лодейкин и если я затяну с решением, он сейчас прикончит меня….

Алексей злобно повернулся лицом к капитану. Тот опешил.

— Приказ отслеживать Цюлепу был мне, и выполнять его буду я.

В это время, раздался конский храп, и из леса показалась, гружёная большими мешками телега. Ездовой, бессмысленно зевает, не торопится.

— Капитан! Не мешайте им общаться. Если повар, что-то захочет передать, пусть передаёт. Но когда телега скроется в лесу, повара сразу арестовать и тащить к майору. Всё понятно?

— Так точно! – таким же шёпотом, просипел Лодейкин и подумал: мной лейтенант командует? Далеко пойдёт.

— Ездового, кто-нибудь встретит? – И не дожидаясь ответа, лейтенант бросил ещё на последок, — Всё, я за Цюлепой!

И сломя голову, Алексей кинулся в лес. В чистый, хорошо просматриваемый, берёзовый лес. Лейтенант был осторожен, насколько ему позволял его темперамент. Часто останавливался, завидя густые кусты, в которых в засаде мог лежать Цюлепа. Прислушивался. Огибал препятствия и торопился дальше. Пистолет держал наготове. 

Когда до расположения роты оставалось уже совсем не много, лейтенант увидел спину Цюлепы. Ничего он не заметил, радовался Алексей и продолжал двигаться вперёд, не опуская глаз долу. Неожиданно, дорогу Цюлепе преградил красноармейский секрет. Пожали друг другу  руки, закурили и разговорились. А если бы так остановили сейчас меня? Ужаснулся лейтенант, я бы половину обоймы в солдатика выпустил! Какой я везучий сегодня!

И это действительно было так, если бы Цюлепа отнёсся серьёзнее к словам Крайняка, о том, что в лесу что-то блеснуло, лежать бы Алёше сейчас под берёзкой. Цюлепа же, чувствуя запах горилки и зная, что повар трусоват, просто ответил ему:

— Треба менше пити, дурень.

Лодейкин проявил к повару максимум уважения и внимания, руки за спиной связал ему так крепко, как лошадей на Дону не вяжут. После второй затрещины, капитан убедился, что Цюлепа враг. Крайняк с кровью стал выплёвывать из себя правду. 

— Что тебе сказал Цюлепа? – кричал капитан.

— Сказав отправити последнюю писулю и уходити зараз….

Лодейкин поставил Крайняка на колени, передёрнул затвор пистолета и спросил ещё об одном:

— Горилка где?

Перепрятав бидон с самогоном, капитан бегом погнал повара к блиндажу майора. Пинков не жалел, самых изысканных эпитетов тоже. А сам только и думал о лейтенанте, как он справляется?

 А лейтенант, тем временем, в полный рост приближался к красноармейцу, вышедшему из секрета и выкрикнувшему: Стой, стрелять буду! Пароль! Цюлепа, минуты две уже, как скрылся в зарослях лещины. Алексей знал, что пароль меняется каждые сутки, но сегодняшним суетливым утром, просто забыл вскрыть штабной пакет. 

— Вольно, боец! Я офицер фронтового СМЕРШа, веду наблюдение за опасным изменником и диверсантом. Вы только что, говорили с ним. Обеспечьте мне свободный проход, вот мои документы. 

Немного поколебавшись, солдат твёрдо повторил:

— Пароль!

Нет, не пройду без шума, думал лейтенант, проиграв в голове эту сцену. И осторожно обползая секрет, потерял минут пятнадцать, потерял Цюлепу из вида. Вечером, переписав извещение о смерти рядового Жукова, Алексей будет мучительно размышлять об ошибках этого дня. Он сам, простил бы такое легкомыслие, кому-то другому? Скорее всего, и другой, не простил бы его лейтенанту. Если конечно, знал бы о нём.

Скрутили Цюлепу уже на нейтральной полосе. Он отправился обходить скрытые точки наблюдения за передовыми позициями фашистов и никак не мог решить, между какими лучше переползти линию огня. Снайперы, с обеих сторон, работали на совесть. Но Цюлепа понял, оставаться на советской стороне, это неминуемое разоблачение. Учуяли СМЕРШевцы его природный запах, взяли след.  И не хватило ему, какой-то четверти часа. Точно бы уполз от наказанья, вражина, если бы не упрямство Алексея. 

На допросе повар Крайняк показал, что Цюлепа в начале июня 1941 года, проходил главным подозреваемым по уголовному делу о расхищении социалистической собственности. Вот и причина его добровольного ухода на фронт. Показал, что орловский мужичок не при чём, он и знать не знал в каком мешке «писуля». Цюлепа сам потом, хватаясь за последнюю надежду остаться живым, выдал одного младшего офицера из связистов, с которым сотрудничал уже полгода.

Спустя неделю, после этого эпизода, майор Трофимов, поздравил Алексея с присвоением очередного воинского звания, сказал, что кроме этого, его представили к заслуженной награде, и ещё сказал:

— Кто знает, сколько бы мы ещё вычисляли этого Цюлепу, если бы ты не обратил внимание, на причину смерти рядового Жукова. 

* * * * * * * * * * *

Солнечный берег

рассказ

Даже теперь, когда быть серьёзным и внушительным у Всеволода поводов хоть отбавляй, он с неподдельной и почти блаженной улыбкой вспоминает тот тёплый июньский вечер.

По обыкновению, папа забрал его из детского сада последним. По обыкновению, папа «нижайше извинялся» перед воспитательницей и сторожем, а он отчаянно тянул папу прочь за ограду, где у ближайшего дома стояла старая-старая машина без заднего колеса. Через квартал, они должны были пройти мимо дома с одной колонной. Через два квартала, мимо церкви, из которой тянуло запахом сладкого дыма. Потом, они пройдут через двор злых мальчишек. Потом будет памятник. Потом дом из красного кирпича, который уже расселили и собирались сносить. Чуть выше первого этажа, этот дом, как ремнём стянула, довольно толстая жёлтая труба, одним концом, уходившая в землю. Папа называл её газовой. Странно, что нырявший в землю отросток трубы, не прижимался к стене, а отстоял от неё на расстояние приоткрытой двери.

Весело допрыгав до этой двери, Сева встал как вкопанный, вспомнил про самокат. Завтра заберёшь, сказал отец, не пропадёт. И видя, что малыш раздавлен страхом, остаться без любимого средства передвижения, папа стал отвлекать его новой фантастической выдумкой. Время улыбаться. «Если у меня будет когда-нибудь сын, — мечтает Всеволод теперь, — обязательно сочиню для него что-то подобное или просто повторю выдумку отца».

За все 25 лет соей жизни, никогда больше он не принимал столь ответственного и столь рискованного решения, чем тогда. Его безгрешную пятилетнюю душу, истомившуюся от почти ежедневных ссор мамы и папы, наполнила вдруг такая надежда на то, что к ним вернутся былые чувства, и они вспомнят кто они друг для друга, и кто для них он.

Когда отец, грустно посмеявшись, потащил было его домой, Сева пошёл нехотя, и скоро сознательно замедлил свои шаги. Отец с недоумением смотрел на него сверху вниз. Сева вовсе остановился. Было видно, что он собирается с духом. Вырвав, наконец, свою ручку из руки папы, он быстро пустился назад. При этом он отдавал себе отчёт, что всё может статься ещё хуже. По словам отца, мир по ту сторону «приоткрытой двери» такой же, как и по эту. Всё точно такое же: и люди, и их язык, и небо, и солнце. Никаких отличий не заметишь. Только будущее другое.

-Лучше?

— Может лучше, может хуже… Никто не знает. А в остальном там всё, как здесь. Такие же люди, с такими же проблемами. Детей также водят в детский сад, а сами также ходят на такую же работу, где получают такую же зарплату. Если перебраться в тот мир и забыть об этом, ты никакой разницы не почувствуешь. А будущее, оно ведь не скоро…

Сева был ошарашен.

— А если не забыть? – спросил он у папы.

— Страшно подумать, какая это будет мука, – отвечал отец, — при каждой неудаче, думать, чёрт меня дёрнул сюда перебраться. И почему я не остался в настоящем мире? Но к счастью человек забывает всё, что мешает ему жить. Ведь это такая мелочь, войти в приоткрытую дверь. Поэтому, мы обязательно забудем об этом там, в новом будущем. Ну что пойдём туда или домой?

Неповоротливые, тяжёлые мысли задвигались в маленькой голове. Стало страшно. Надо бы посоветоваться с мамой.

— Пошли домой, — смеясь, сказал папа и взял сына за руку.

Сева не совсем понимал, что такое будущее, но в том, что оно дальше, чем послезавтра не сомневался. Значит всего две ночи и тогда будет видно. С этой стороны ждать всё равно нечего, а там может быть жизнь и наладится. Надо попробовать. Если там, в будущем, будет хуже, чем здесь, папа поведёт меня в детский сад, и я смогу пролезть обратно сюда, в этот мир.

— Сева, ты куда? – услышал он голос отца за спиной и зашагал ещё энергичнее. От страха наворачивались слёзы.

— Сева, я с тобой!

Отцу было сложнее протиснуться между жёлтой трубой и красной кирпичной стеною. Оказавшись в другом мире, он подхватил на руки, разрыдавшегося Севу и прижал его к себе.

— Да, что с тобой, малыш? Я всё выдумал, не бойся, не плачь.

Сева обхватил шею папы и, глотая слёзы, проплакал ему в ухо:

— Вы помиритесь с мамой?

Понимая, какой подвиг только что ради этого совершил его сын, отец поспешил ответить:

— Конечно!

До дома оставалось совсем недалеко, и всю оставшуюся часть пути, Сева просидел у отца на руках.

— Чтобы мы не поругались сегодня, мама ни в коем случае не должна заметить, что ты плакал. Зайдём в магазин, купим мороженого.

Мама не заметила, что Сева плакал, и про мороженое сказала, что ей такое нравится. С замиранием сердца, Сева ждал, что мама спросит, где самокат? Но она и этого не спросила. После ужина папа занялся стиральной машиной, которая странно стала стучать во время работы. Сева надеялся, что папа попросит подать ему ключ или отвёртку и всё время крутился рядом. Кошка до темноты не отрывала глаз от голубей за окном.

Кутаясь в одеяло, Сева подумал, кажется получается. Весь вечер родители разговаривали спокойно. Иногда, в голосе мамы Сева даже слышал улыбку. Он боялся вертеться, боялся дышать глубоко, боялся спугнуть наступающее завтра, полное любви и отрады. Но вдруг у мамы пропищал телефон, она ответила и через мгновение уже кричала на папу. Опять? Кутаясь в одеяло с головой, Сева рыдал и думал, это ещё не будущее.

Молчаливым и солнечным утром папа отвёл его в детский сад. В сторону приоткрытой двери ни Сева, ни папа даже не взглянули. Самокат сразу не нашёлся. Ну конечно, с горечью сказал себе Сева, он остался в настоящем мире. И смиренно вздохнул.

К тихому часу появилась воспитательница второй смены. Укладывая Севу спать, она спросила, жёлтый самокат твой? Когда папа по обыкновению, последним пришёл его забирать, на лице Севы была улыбка и руки крепко держались за руль.

Дома вместе с мамой их ждала бабушка. Обслюнявив внука, она отвела его в маленькую комнату, включила на своём планшете забавную игру и попросила не мешать взрослым полчасика. У них серьёзный разговор. После этого бабушка вернулась к маме и папе.

Сева пытался подслушивать. Но ничего обнадёживающего в разговоре не было, только упрёки в сторону папы и его ответные колкости в сторону бабушки. Мама плакала. Рыжий клоун, обманутый обезьяной, неудачно перепрыгнул через пропасть и на одной руке повис над бездной, и тоже заплакал. Сева не знал, как избавить его от падения, как заставить шимпанзе дать верный совет. Сева наугад водил указательным пальцем по экрану планшета, зная, что безвыходных положений в компьютерных играх не бывает. Пробовал и так, и этак. Постепенно увлёкся и перестал следить за серьёзным разговором взрослых.

Через какое-то время, больше чем через полчаса, бабушка вошла в комнату Севы, собрала целую сумку его вещей и объявила, что в ближайшие дни он будет жить на даче с ней и с дедушкой.

— Поехали, мой хороший.

Четыре скучных дня провёл Сева среди грядок с цветами. Если бы не изобилие дождевых червей в их корнях, он вообще не знал бы, чем себя занять. С бабушкой было не интересно, а просыпавшийся время от времени дедушка, учил его читать. Учил безжалостно: Ма-ма, Ма-ма, Ма-ма…

Теперь то будущее точно наступило, думал Сева, возвращаясь к родителям. Сейчас увидим. Первым, добежав до двери отчей квартиры, он решительно обрушил на неё удары своих маленьких кулаков. До звонка он дотянуться сможет не скоро.

— Что решили? – спросила бабушка у мамы.

Вяло улыбаясь, мама пожала плечами. Потом только разжала губы:

— Решили в сентябре съездить отдохнуть в Болгарию.

Бабушка осталась недовольна ответом.

— В кредит?

— В Варну.

Бабушка махнула рукой и громко позвала папу.

— Андрей, это твоя идея? Ребёнку в следующем году в школу. Вот о чём вам надо думать, а не об отдыхе. Поэкономили бы.

— Вот именно, в следующем, — отозвался папа, не выходя из дальней комнаты, — поэтому и поедем. Наберётся эмоций, научится плавать, порезвится на пляже. Будет, что вспомнить за партой.

Сева чувствовал, что назревает конфликт, но слова «Болгария, плавать, пляж» так завладели его воображением, что он и не заметил самой острой фазы спора и к реальности вернулся, только когда бабушка хлопнула дверью.

— Зачем ты так с моей мамой?

И мама завелась на весь оставшийся вечер.

Ещё одним угрюмым, бессловесным утром, как водится после размолвок, папа с Севой вышли из подъезда. Самокат не взяли, накрапывало. Сева твёрдо решил вернуться в настоящий мир. Здесь, в не настоящем, ничего хорошего, кроме Болгарии конечно, не было. Но мама же кричала вчера, что никуда мы не поедем. Ох…

Обогнув магазин и преодолев широкую улицу по подземному переходу, они прошли через двор и оказались на тихой улочке, ведущей к дому из красного кирпича. Сева не мог придумать, как уговорить папу последовать его примеру, вернуться в настоящее и всё время смотрел себе под ноги. Когда же он оторвал глаза от земли, то вздрогнул. Никакого красного дома, никакой жёлтой трубы, никакой приоткрытой двери не было. Был хлипкий забор вокруг этого места, за забором экскаватор, самосвал и десяток смуглых рабочих в касках. Опять Сева стоял как вкопанный. Папа сразу догадался, что могло привести его в ступор.

— Ну и что? Ну и пусть. И здесь можно жить. Всё наладится, я тебе обещаю.

— По-настоящему?

— Ну, конечно.

Когда в Ярославле и Туле по подоконникам забарабанили холодные дожди, Сева первый раз в жизни вошёл в тёплые воды Чёрного моря. Мама не могла сдержать своего восторга, плескалась, ныряла, брызгалась, как маленькая. Папа давно не видел её в таком настроении и изо-всех сил подыгрывал ей. Претворялся дельфином и катал её на спине, разрешал садиться себе на шею и бродил с ней у берега по плечи в воде. Сева тоже хотел влезть на папу, но боялся заходить в море так глубоко. Смеялся с берега. Когда, после таких игр, папа рухнул рядом с ним на горячий песок, Сева обнял его за шею и сказал:

— Хорошо тут!

— Хорошо, что мы не вернулись в настоящее, — ответил папа.

И Севе показалось, что слово «настоящее», проскрипело на зубах отца, как песок. Он на секунду насторожился, но с появлением мамы, вылившей на спину папы пригоршню морской воды, мгновенно об этом забыл. Все трое смеялись.

В следующий раз Сева ступил на этот солнечный берег уже по завершении университета, в одно из редких карантинных окон. Они с друзьями, не смогли устоять перед очень дешёвым горящим туром, да и детские воспоминания сподвигли. Само собой, повзрослевший Всеволод давно уже не различал настоящее будущее и то, в котором жил. Улыбался, вспоминая отцовскую выдумку и немного стыдился, своей детской доверчивости.  Но иногда, особенно когда мир стала захлёстывать волна за волной пандемия, он искренне говорил сам себе:

— Чёрт меня дёрнул сюда перебраться.

При последней встрече с отцом, они решили прогуляться перед комендантским часом, оставив своих женщин дома одних. Невеста Всеволода, которую он привёз показать родителям, заметно нервничала. Мама Всеволода, всем своим видом, показывала, что бояться её, причин нет.

Проходя мимо сквера, на месте дома из красного кирпича, отец и сын предавались воспоминаниям.

— Всё точно такое же, и люди, и их язык, только будущее другое! – говорил Всеволод и смеялся, — Как тебе такое в голову могло прийти?! Это же сюжет для блокбастера.

— Не мог же я сказать, что там всё точно такое же, только прошлое другое.

Теперь смеялись оба.

— Как твой научный руководитель? – спросил отец.

— Пишет книгу о российско-болгарской дружбе.

— С самого начала? С Шипки и Плевны?

— Со слов Екатерины Михайловны Долгоруковой: Мы несём ответственность за тех, кого освободили.

Отец загадочно поднял одну бровь и спросил:

— Я не очень ориентируюсь в тех событиях. Долгорукова, это любовница Александра II?

— Ну да. Профессор привёз из Ниццы, её недописанные мемуары, раскопал в архивах белой иммиграции. В них она приписывает себе заслугу того, что фамилия первого после османов болгарского князя стала Романов, а не Баттенберг, как хотела законная супруга царя.

— Как интересно! – в задумчивом восхищении, сказал отец.

— Она вообще рулила Александром II, как хотела. А во время балканской кампании особенно. На берлинской конференции, как сказано в тех же мемуарах, она сидела в соседней комнате и царь каждые полчаса с ней советовался. То, что за болгарами остались Фессалоники и Македония, она тоже целиком приписывает себе.

— Бой–баба.

— Это всё в уже написанной первой части профессорской книги. Во второй будет Первая мировая, осада Константинополя. В третьей наша революция и бесславный поход Тухачевского на Софию, чтобы искоренить попутную ветвь Романовых. Но особенно у профессора чешутся руки по заключительной части. Про Вторую мировую войну, про расстрел партизанами царской семьи и советский период.

— И ты, наверное, помогаешь профессору?

— И я, и Марина. Но только технически. Он сделал нам пропуска во все архивы и в спецхран. Выискиваем материалы и для него, и для себя. А так, у нас свои направления.

— Сдаётся мне, Марина его дочь?

— Ну, конечно. Я думал, вы давно догадались. Мы с ней в Болгарии познакомились. Профессор, как оказалось, ещё в девяностые, на всякий случай, вложился в местную недвижимость. Ну и…. А в МГУ я ни с Мариной, ни с её отцом почти не пересекался. На первом году обучения только. Он вёл у нас зачётный курс православной истории.

Взглянув на часы, отец сказал, что пора возвращаться и хотел было срезать путь и пройти через сквер, но Сева обнял его за плечи.

— Пап, я чего-то боюсь, — и смутился, — Не хочу обратно в настоящее, мне и здесь не плохо. Давай обойдём этот сквер, от греха.

— 29.04.2021 —